Радиомозг - Сергей Беляев

– В горах Центрального Кавказа…

Михаил Андреевич смело взглянул в лицо Гэза.

– Надо немедленно ехать туда. Я буду вам полезен. Мишутка порывисто продвинулся вперед.

– Товарищ Гэз… Едем, и никаких… Я с ним рассчитаюсь за Дуню.

Гэз улыбнулся.

– Что тебе рассчитываться? Поженились ведь – и ладно.

– Оно, конечно… – сконфузился Мишутка.

Михаил Андреевич заметил:

– Во всяком случае, надо ехать и рассчитаться с этими заграничными профессорами…

– Толье? – вопросительно добавил Мишутка.

– И вовсе не Толье. Настоящая их фамилия – Гричар.

– Братья Гричар? – прохрипел Гэз, вцепившись в край стола пальцами.

– Да.

Гэз нервно двинул челюстью и выронил изо рта трубку.

XXIV. РАССКАЗ ГЭЗА

Прошел год. На маленькой площадке, помещавшейся на крыше вновь отстроенного Государственного Дворца Радио, стоял Гэз и с высоты двадцатиэтажного дома смотрел на расстилавшийся перед ним город. Внизу, как букашки, ползали трамваи. Автобусы казались спичечными коробками, которые плывут по весенним уличным ручьям, задерживаются на перекрестках и опять уносятся невидимой водой. Прерывистыми лентами тянулись экипажи в обрамлении маленьких точечных человеческих фигурок. Внезапно экипажная лента обрывалась, движение ее останавливалось, и в прорыв с одной стороны улицы на другую спешно перебегала человеческая толпа. Стон трамвайных колес, режущих рельсы на закруглениях, гудки, звонки, пронзительные выкрики газетчиков летели вверх, к маленькой площадке, где стоял Гэз. Но он не слышал живой музыки большого города. Он смотрел вдаль, где неровным полукругом вырисовывались границы города.

В бледной дымке прямо перед Гэзом легко возносилась ажурная башня Первой Радиостанции. Пузатенькие луковки куполов на приземистых церковках торчали тут и там. Но их заслоняли вылезающие громады домов. Пышное солнце медленно склонялось к западу.

Гэз набил трубку табаком и, не отрывая глаз от величественной картины, расстилавшейся перед ним, сказал подошедшему сзади Таху:

– Взгляните. Вот он, Город! Сердце всех людей. В этом его сила…

Tax приблизился к решетке, окружавшей площадку, и на секунду отпрянул назад.

– Ух ты, высота какая! Голова кружится.

– Не смотрите сразу вниз, доктор. Глядите сначала вдаль. Тогда привыкнете. – И Гэз повернул свое лицо к Таху. – Здравствуйте… Вы очень бледны, доктор. Не здоровы?

– Не то чтобы не здоров, а так как-то… не по себе. Лезут в голову дурацкие мысли и мешают работать. Особенно одна не дает покоя. Так схватит за виски, особенно к вечеру… Все думается, что человечество скоро…

– Вы все еще, доктор, не можете отвязаться от этой мысли?

– Я борюсь с ней, но… Вы ждете меня здесь, чтобы сообщить что-то важное? И заставили меня забраться на такую высоту. Вы задаете мне задачи, инженер.

– Мы с вами сейчас только наметим план решения задачи, доктор, – сказал Гэз и подошел к люку, где была лесенка, приводящая на площадку. Острым взглядом он посмотрел в люк, вдоль лесенки, и одним движением сильной руки захлопнул дверцу люка. Tax задумался и застыл. А Гэз вынул из кармана телефонную трубку и вставил треугольный штепсель в маленькую розетку, скрытую в извилинах огораживающей площадку решетки.

– Дежурный помощник? – негромко спросил Гэз в телефон. – Включите радиоограждение. Есть ограждение? Держите его до моего личного приказа. Я на площадке. В случае надобности дайте сигнал 38-Ц.

Гэз выдернул штепсель и вплотную подошел к неподвижно стоявшему Таху.

– Теперь мы можем говорить свободно, доктор. Никто нас не услышит. Даже Гричары с их дьявольскими аппаратами. Конечно, ваша назойливая мысль сейчас оставила вас?

– Да. Что вы сделали, инженер? Мне сейчас так легко. И голова свежая… что это?

– Это вы сейчас узнаете. Я начну по порядку… Вы слыхали, доктор, о знаменитом венском актере Гуго Шаль? – начал Гэз свой рассказ. – Это был замечательный комик. Мой отец видал его в девяностых годах прошлого столетия. Когда «веселый Гуго» выходил в роли нищего в пьесе «Беспечные бродяги», то весь театр хохотал при одном взгляде на артиста. Таков был его талант – одним своим появлением вызывать смех. Веселый Гуго, как его звали в Вене, был женат на кельнерше из кафе «Рояль», что напротив театра Комедии. После репетиций веселый Гуго направлялся в это кафе, просиживал там целые дни, познакомился с высокой рыжей кельнершей Луизой и, к великому изумлению своих товарищей по труппе, женился на Луизе самым законнейшим образом. Луиза вскоре родила двух сыновей – Эрнста и Карла, а сама погибла. Она была простой девушкой, которую нужда погнала в Вену зарабатывать кусок хлеба. Уже будучи женой знаменитого актера, она приехала в Тироль проведать свою деревенскую родню, отправилась на прогулку в горы и больше не возвращалась… Труп ее нашли в пропасти Шнееграбе, куда ее снес, вероятно, случайный обвал. Веселый Гуго после смерти жены переменился. Он в течение годового траура ни разу не выступал на сцене.

А через год… играл Гамлета. Но как играл! Его речь над гробом Офелии потрясала зрителей. В театре стоял сплошной стон. Многих выносили в истерике. Дамы падали в обморок. Под маской прежнего веселого Гуго таился колоссальный талант трагика, почти гений. Теперь успех «великого» Гуго был исключителен. Слава его пронеслась по Европе и Америке, как огненный метеор. Триумфы его спектаклей были грандиозны. Он умер, как и полагается великому артисту, на сцене, в последней картине «Ромео и Джульетта». Думали, что он отравился. Вскрытие не подтвердило этого. Известный психиатр Совиньи нашумел тогда своим заявлением, что Гуго был гений актерского перевоплощения, и когда играл в последний раз Ромео, то настолько вошел в роль умирающего, что действительно умер. Впрочем, сорбоннский Совиньи был чистокровнейший француз и поэтому склонен к преувеличениям.

– С французами это бывает, – заметил Tax. – Продолжайте.

– Своим двум сыновьям великий Гуго оставил громадное состояние. Старший – Эрнст, получив свою часть, хотел сделаться, как отец, знаменитым артистом. Он держал собственный театр, сам играл, но всегда с провалом. Он перепробовал десятки ролей, из которых ему ни одна не удавалась. Он менял амплуа. Играл комиков – публика оставалась серьезной, как на похоронах. Он играл трагическое, а публика весело заливалась неудержимым смехом, галерка дружно гикала и забрасывала сцену апельсиновыми корками. Когда Эрнст пробовал себя в амплуа героев, партер мирно спал, а с балконов несся вой недовольных зрителей и свистки. Он играл любовников, фатов, резонеров, но без тени какого-либо успеха у публики. Он постепенно разорялся на подкуп бульварных газет, сажал наемных клакеров целыми взводами во все места своего собственного театра, но результат – нуль, ничего ровным счетом. Редакторы на его деньги покупали себе собственные виллы на Ривьере. Рецензенты и репортеры заводили текущие счета во всех венских банках. Но публика оставалась холодной. Будто венскую веселую публику подменивали каждый раз, как только Эрнст пробовал овладеть ее вниманием.