Малышок - И. Ликстанов

Зажмурить глаза, тряхнуть головой, сказать «да», будто в воду прыгнуть, - и конец всем волнениям, впереди счастье, жизнь возле Миши, которого он полюбил, как брата…

- Директор велел за ремонт станка три месяца платить, - глядя прямо перед собой, проговорил Костя. - Обязательство выполнить. Слышь? К медали меня представляли, а теперь не дадут. - Тут лицо великого деспота сморщилось, он протянул Мише конфету в знак того, что отвергает все соблазны, и закончил: - Не рука с завода уходить. Ребята болтать станут… что меня из токарей выгнали…

- Правильно, Малышок! - со вздохом признал Миша, обняв его еще крепче. - Я об этом тоже думал… Знаешь, я, между прочим, немного боялся, что ты сразу согласишься, уцепишься за меня… А согласишься - значит, ты не совсем такой, каким сначала показался. А ты правильно! Попал в тяжелое положение - не уходи, пока не выправишь. Ну, а киснешь зачем? Вот уже ямка на щеке, полная слез. Это не по-геройски. Ешь конфету. Сладкое от слез помогает. А это домой возьми. - И он положил в карман Костиного ватника несколько конфет.

Когда Костя немного успокоился, Миша стал прощаться:

- Теперь я к вам буду чаще наведываться как комсорг всего филиала. Мы в оба следим, как у вас подвигается монтаж новой сборки. Нам уже некуда тару девать. В нашем цехе сейчас инженер Балакин работает, рационализаторские предложения собирает. Такой чудак, веселый, а поет, будто колесо скрипит. Парторг у нас чуть не каждый день бывает. Деловой!… Ну, кажется, ты успокоился. В общем, Малышок, я уезжаю спокойно. Прошу тебя, в другой раз не ломай станки. Давай руку!

Ушел, ушел друг-товарищ, и Костю охватила самая тоскливая тоска. Он отказался от предложения Миши, потому что должен был так сделать, но ведь он от счастья отказался, и теперь уже нельзя было взять слово назад.

Гордость не позволила бы ему сделать это, пока он не выполнит все условия, поставленные директором, чтобы никто не смел говорить, что он сбежал от трудного дела как последний трус.

В те дни мороз стоял такой крепкий, что даже Шагистый не вытерпел и перебрался из своей снежной берлоги в сенцы. Костя вспомнил, что не припас корочки, достал конфету, поколебался и отломил кусочек для своего любимца. Не сообразив, в чем дело, Шагистый сразу проглотил подачку и только тут понял, что совершил большую ошибку, так как не успел распробовать что-то чрезвычайно вкусное. Он вильнул хвостом и вопросительно посмотрел на Костю: «Интересно, что это было?»

- Тебя хоть чем корми, ты, дурной, не понимаешь, - упрекнул его Костя.

В боковушке, сидя с ногами на топчане, Сева тянул чай из эмалированной кружки и читал газету, лежавшую у него на коленях. Зимой он пристрастился к чаю и газетам, достал где-то помятый голубой эмалированный кофейник, брал кипяток на кухне и пил до тех пор, пока в животе не начинало булькать.

Теперь он пил чай по-особому - отхлебнет, сладко-сладко зажмурится, вытянет губы, нежно свистнет: «Фью!» - снова отхлебнет и снова свистнет.

- Ты чего кикимору строишь? - спросил Костя.

- Чай со свистом вприкуску пью, - объявил Сева. - Сам изобрел… Фью!

- Сахар-то по карточке получил? Неужто все съел?

- А в поход что возьму? - напомнил Сева. - Я половину сахарного пайка в неприкосновенный мешочек пересыпал. Хочешь чаю со свистом? Мне не жалко.

- Пей с конфетой, - сказал Костя и положил конфету на стол. - Думаешь, мне жалко?

Севу обрадовало, что Костя начинает с ним дружить.

- Хорошая конфета, третий высший сорт с перцем, - похвалил он, расправившись с конфетой молниеносно. - А скажи, неужели правда, что рысь даже на людей кидается? Ведь это небольшое животное…

- Бывает небольшая, а бывает ничего… На мужика, может, и не кинется, а на дитё вот кинулась.

Прихлебывая чай, он стал рассказывать Севе о повадках рыси, но стукнула входная дверь, весело заскакал Шагистый, послышался голосок: «Перестань, глупый, повалишь!» - и Катя постучала в дверь:

- Малышок, я для тебя письмо из нашего ящика вынула!

Письмо?… В сенцах Костя получил из рук Кати серый пакет, заклеенный хлебным мякишем, с косолапо написанным адресом, и растерялся, так как получил письмо впервые в жизни.

- Я думала, это мне письмо, а это тебе, - разочарованно сказала Катя.

- С фронта, поди? - спросил он.

- Вот смешной! Разве фронтовые письма бывают с марками?… Что ты его вертишь? Распечатай! Фу, какой ты! Дай сюда!…

Она надорвала конверт и вынула лист шершавой бумаги, а из этого листа выпал маленький листочек и медленно опустился на пол. Катя подхватила его, развернула и взялась за сердце.

- Ох, Костя, знаешь, это… - прошептала она.

Костя смотрел на листочек, боясь принять его, - и все-таки принял, посмотрел и прочитал. Там было написано, что сержант Дмитрий Григорьевич Малышев пал смертью храбрых в боях с фашистскими захватчиками. И Костя все понял, но будто он в эту минуту был где-то очень далеко, и то, что он понял, поэтому казалось каким-то смутным, неправильным. Он стоял неподвижный, испуганно глядя на бумажку.

- Пойдем! - шепнула Катя, взяла его за руку и провела в гостиную.

За ними пробрался Шагистый и понюхал медвежью шкуру, которую он знал еще тогда, когда эта шкура была живой, страшно рычала и отбивалась от него лапами с острыми, кривыми когтями. В память об этих когтях Шагистый не сел на шкуру, а устроился прямо на полу, положив морду между лапами и переводя взгляд с одного на другого. У хозяев что-то случилось: сидя на медвежьей шкуре, они молчали, но они думали очень грустное, и Шагистый это чувствовал.

- А ты? Тоже такое получила? - спросил Костя.

- Нет… я такого… не получала, - едва слышно ответила Катя, и ее глаза стали неподвижными и прозрачными, как стеклянные. - Если я такое получу, я… непременно умру…

Шагистому захотелось поскулить. Он подошел к Кате и чуть-чуть лизнул ее в щеку. Щека была мокрая, соленая. Катя не рассердилась, только слабо отмахнулась. Стараясь не наступать на медвежью шкуру, Шагистый потянулся к Косте, ткнулся носом в его плечо и снова лег.

- Шагистый нас пожалел, - сказала Катя. - Хочешь, я прочитаю письмо?…

Писал румянцевский сосед под диктовку Павлины Леонтьевны Колобурдиной. Отвечая Косте, старушка сообщала, что ей передали из военкомата похоронную о Митрии. «Погиб наш сокол ясный, погубил его фашист проклятый», - писала Павлина Леонтьевна, а дальше было несколько поклонов от знакомых.

- Если я тоже получу такое, я непременно умру, - повторила Катя.

Горе сжало сердце Кости. Он как-то вдруг снова понял, что Митрия нет на свете. Он встал, ушел, сел в сенцах возле кадки с водой и обнял за шею Шагистого, который последовал за ним. Так он сидел, поджав ноги по-вогульски, и смотрел в темноту широко открытыми глазами.

…Митрий, Митрий, как же это так, большой брат Митрий! Как же смог убить тебя фашист? Ведь ты медведя убил… Ты белку бил малой пулькой в ее быстрый глазок, чтобы не портить шкурку. Ты за сохатым бежал быстрее ветра, и зверь не мог уйти… Как же это убил тебя фашист?! Ты бы не поддался ему, Митрий! Ты бы ударил его насмерть длинным ножом и руками придушил бы его, а коли что, так и зубами бы грыз его, проклятого…

Да нет, никто не поверит ни в Румянцевке, ни в городе Ивделе, ни в вогульских юртах, что большой Митрий, веселый Митрий пал наземь. Не верит этому и Костя и не поверит никогда. А то, что он молча плачет, обхватив шею Шагистого и прижавшись к нему головой, так это просто потому, что о Митрии написали такую страшную бумажку, это потому, что болит его сердце, а он не волен теперь над своим сердцем.

Потом его глаза наполнил жгучий невидимый огонь. Он глядел, глядел в темноту, и ему казалось, что там стоит кто-то черный, злобный и ненавистный - такой ненавистный, что сердце стало тяжелым, как свинец. Он знал, кто это! Это был тот, кто раздавил танком дом Севы, кто осиротил его товарищей из молодежного цеха, кто убил Митрия, кто принес столько горя в богатую и счастливую страну. До сих пор он был далеко, а теперь стоял в двух шагах, совсем близко, и насмешливо щерился.

- Постой, постой! - едва слышно произнес Костя. - Постой, будет тебе! - повторил он, до боли сжав кулаки.

Бывает так, что после бури ветер сложит крылья, тучи останутся на небе и наступит тишина. Тяжелая тишина охватила Костю. Дни потянулись медленные, сумрачные. Он пораньше уходил на завод, привозил заготовки, работал, не отлучаясь от станка, делал все больше и больше, следил, чтобы Сева не раскисал, не лодырничал, но, сколько бы он ни сделал, радости не было, и кончалось все усталостью без мыслей и желаний. Обедал он как-то неохотно, забывал поужинать - не хотелось есть.

В цехе все знали, что погиб его брат-фронтовик, и, не высказывая этого, жалели Малышка.

Раньше парторг Сергей Степанович при встречах с Костей в шутку спрашивал, не жалеет ли он, что променял звание первого снайпера молотка на станок, а теперь смотрел внимательно, будто хотел без слов понять, о чем он думает, и в его серых глазах светилось сочувствие.