При свете мрака - Александр Мелихов

Я ж не знал, что так выйдет, а она мне, вообще-то, и самому остоп…ла. Ну, поддали, ну, перепихнулись – и хватит, по утрянке же на подсыпку!.. А она начинает то слезы разводить, то прибираться…

Вон веник мне этот принесла, все забываю на помойку выкинуть”, -

Серега показал на горшок с геранью, точно такой же, как у меня, и тоже уже увядшей. “Сколько ей лет-то хоть было?” – “Откуда я знаю, х… ровесника не ищет. Должна была соображать…”

Ну а грозный владыка рванул ее с крыльца и ударил головой о березу, такую же точно, как мы тогда распиливали. Этого и хватило. Перелом основания черепа. Потом он ее вроде бы еще колотил, но это было уже лишнее, чистая эстетика.

Наутро она не вышла на работу; бабы в обед пошли интересоваться к супругу, как она там. “Спит”. – “Может, врача надо вызвать? Дрезину вызвонить?” – “Ничего ей не сделается, вы живучие, как кошки”. Они зашли в комнату – правда, спит, розовая… Так розовая и проспала целые сутки, пока окончательно не побелела.

Хоронить ее приехала из деревни сестра в гигантских валенках с галошами. Настя в гробу лежала в беленьком платочке, чистенькая, как школьница, даже кровоподтеки исчезли под белизной, словно промзона под девственным снегом. Потом мы отвезли ее на кладбище все на той же дрезине, рядом все с теми же вечными шпалами и щебенкой. Говорят, ее убийцу в капэзэ тоже подпустили к окошку – он выдержал роль до конца, воскликнул: “Настя, Настя, что же ты наделала!”

Стояла оттепель, снег чавкал и скользил, как вазелин, яма заплывала грязью, могильщики ляпали ее лопатами на кучу, а та трепетала, будто понос. Потом опустили, начали ляпать грязью на гроб – с претензиями на роскошь оклеенный пузырящейся бумагой “под дуб”. Заляпали доверху и пошли, грязи натоптали на километр.

Настю жалели, и все-таки никто не мог скрыть, что это прежде всего

/интересное событие/. Наконец-то и на нашей улице Рылеева случился праздник.

На поминках бабы плакали, а я как-то перестал соображать. Эти столовские тарелки, вилки, стаканы – не могла же их держать в руках

Настя, которую мы только что забросали грязью… Горшок с геранью на подоконнике – где-то я недавно видел такой же… Только у расщепленного пня нашей березы под мотающимся фонарем что-то во мне всколыхнулось, но тут меня поймал за лацкан нелюдимый мордатый

Семен: ну чего ты с ними квасишь, это ж пьянь поганая, пустоцветы, им же /ничего не надо!/ Значит, и будут глушить, пока не сдохнут!

Знаешь, я бы как сделал? Магазины бы позакрывал хочешь жрать – сам выращивай! Или сдохни! Легко сильно жить стали, избаловались!

Окна в Настину квартиру сестра заколотила горбылями, а Жорку забрала с собой, – и сейчас вижу, как он, изумленно-оцепенелый, тащит за ремень отцовскую гармошку, а она взрявкивает, словно живая.

Смерть не пожелала покинуть наш желтый дом – как будто начало сбываться пророчество Семена.

Сначала в надвинувшемся из-за оттепели болоте, прямо за сортиром, пьяный, захлебнулся Серега. Из-за того же наводнения дерьмо в сортире всплыло под самые окошечки, однако через край не перелилось, а то было бы еще эффектнее. Ночью пали заморозки, и нам с Николаем пришлось вырубать рылеевского сердцееда из ржавого льда. “Не вырубишь топором”, – как я ни старался, не умолкало у меня в голове.

Затем умер застенчивый разбойник Николай – с похмелья на подсыпке чего-то вдруг ослаб, прилег на мокрую щебенку и уже не встал. На поминках новоиспеченная вдова, утирая слезы, повторяла слова станционного доктора:

– У него было сердце семидесятилетнего старика. А все почему – все она, злодейка с наклейкой.

Казалось, она находила какое-то удовлетворение в том, что все произошло в полном согласии с наукой. Сына же происходящее совершенно не интересовало. За эту зиму у него пугающе увеличился нос, и звуки из горла вырывались как будто сами собой, отрывистые и гортанные. Но никто на это не обращал внимания – чего там, будет подсыпать не хуже прочих.

Рыболов Миша ближе к лету как будто тоже окончательно одичал среди рыб и камыша, старался мимо всех проскользнуть боком, – скоро сам на рыбу будет похож, ругалась его жена, на что Миша только втягивал голову в плечи и начинал еще быстрее распутывать леску.

Семен налаживал тусклую полиэтиленовую теплицу, вколачивая в нее вместе с гвоздями всю свою ненависть, и я впоследствии много лет вспоминал наш желтый дом, в котором выжили только куркуль и чудак.

Отправляясь на последнюю дрезину, с двумя пудами духовности в абалаковском рюкзаке, я оглянулся в последний раз и впервые осмысленно прочел: ул. /Рылеева/. Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан… Я счастлив, что могу дважды умереть за отечество…

С тех пор мне и открылось, что пресловутая духовность – способность жить грезами – не украшение, не глазировка на булочке, а самый что ни на есть настоящий хлеб, вода, воздух…

Словом – жизнь.

И когда народные заступники при мне начинали обличать преступления советской власти, – она-де заставила народ трудиться во имя каких-то химер, – я всегда возражал: главное ее преступление заключается ровно в обратном – она оставила народ без сказок.

А когда в моей жизни появилась Гришка, вернее, когда в ее жизни появилась сказка обо мне, я уже знал, что никогда больше не смогу оттолкнуть ни одну женщину, если мне случится стать воплощением ее мечты.

И пускай Командорский отнял у меня ключ в райский сад – он не сумел лишить меня чувства долга. Даже безоружный я буду служить женским грезам, что бы ни открылось мне при свете мрака.

Лишь бы только обезоруженная любовь сумела подарить нам блаженную слепоту.