Заря - Юрий Лаптев

И правильно сказал как-то наедине Торопчин Бубенцову:

— Грубым поведением, Федор Васильевич, ты никого не удивишь, а народ от себя отодвинешь. Серость в тебе заиграла и ничего больше. А ведь на нас с тобой молодые смотрят.

До крайности разозлили тогда Бубенцова такие слова. Но промолчал Федор Васильевич. И хотел, да ничего не мог ответить Торопчину.

А вот Павла Гнедых назвать «серым» никому и в голову не придет, в каком бы обществе ни появился Павел. Хоть и в Академии художеств, куда иногда заносила молодого колхозника на своих легких жемчужных крыльях жар-птица — мечта.

И разве же не приятно было Насте, что такой не совсем обыкновенный молодой человек чаще всего и подолгу смотрел именно на нее, а не на другую девушку? И вот не к кому-нибудь, а к ней пришел сегодня.

Почему же тогда встретила неласково?

Во-первых, какой это девушке может понравиться, если ее застанут врасплох, да к тому же человек, мнением которого она дорожит? Ну, а Настя еще не успела «устряпаться»; одета была в выцветшее ситцевое платьице с невыцветшими заплатками на локтях и в отцовские сапоги. И волосы еще не разобрала — так, скрутила в жгут и наспех обернула вокруг головы. Была и еще одна причина неласковости, о которой догадывался и Павел. Поэтому он начал разговор так:

— Напрасно вы, Настя, на меня обижаетесь. Ей-богу, это получилось нечаянно.

Настя промолчала. Но слова «получилось нечаянно» отметила. И, как это ни странно, именно эти иногда способные оправдать даже нехороший поступок слова девушке совсем не понравились.

— Просто, когда я оформлял доску, вспомнил почему-то о вас, Настя. А ведь когда рисуешь, мысли часто переходят в изображение. Честное слово.

«Вспомнил о вас», — вот это уже значительно смягчает вину. И Настя взглянула на Павла приветливее.

— Да, наконец, что тут плохого?

Плохого? Ничего нет плохого. Но, к сожалению, не только над плохим люди смеются. Им только повод дай.

— Вам что, — заговорила, наконец, Настя, — нарисовал — и все. А девчата, знаете, какие они! Гнедых, говорят, Балахонову досрочно премировал! Зачем мне это нужно — такие разговоры?..

— Если не нужны, так вы и не слушайте. — Павел почувствовал, что обида у Насти уже проходит. А по существу девушка если и обижалась, так не на него. — Вот возьму и еще вас нарисую.

— Будто в колхозе других людей нет, — сказала Настя уже совсем благодушно. Много, конечно, людей в колхозе, а вот нарисовать Павел хочет все-таки ее.

— А может быть, и нарисовал уже.

— Ну да? — «Смотри, какой хороший паренек этот Павел». — Вы, Павлуша, посидите здесь, а я сейчас. Переоденусь только.

— Подождите, Настя. Я ведь только на минутку зашел. Стенгазету мы там оформляем. Вот — никому еще не показывал.

Гнедых раскрыл небольшую аккуратную папочку и подал Насте рисунок. Увидел, что живейшая заинтересованность на лице девушки сменилась другим чувством, для Павла неожиданным. Спросил удивленно:

— Вам не нравится?.. Не может быть!

Три бессонные ночи провел Павел Гнедых над этим, пожалуй, первым своим серьезным произведением. Пройдут года, очень возможно, что Гнедых будет учиться рисовать. Даже наверное будет так. Может быть, и, настоящий художник из него получится. Но этот рисунок Павел никогда не забудет и всегда будет считать его одним из лучших своих произведений.

— Неужели вам, Настя, не нравится? — снова, чуть не с мольбой, спросил Павел.

Настя пристально взглянула на Павла, и хотя в ту минуту ей неизмеримо больше нравился сам художник, чем его произведение, сказала:

— Похоже, конечно. Только лучше бы вы нарисовали меня покрасивее.

— Эх, Настя! — сказал Павел с волнением и обидой. — Ну, неужели вы не понимаете, как это красиво!

На рисунке художника Павла Гнедых, исполненном акварелью и выдержанном в светлых утренних тонах, была изображена девушка — она, Настя Балахонова, за плугом.

В едином, верно схваченном порыве подались вперед девушка и кони. Оранжевая косынка на голове девушки казалась языком пламени. Выбились из-под косынки и растрепались на ветру пряди русых волос. Ветер хорошо обрисовывал всю фигуру девушки: ее высокую грудь, не тонкую, но гибкую талию, стройные сильные ноги. Ветер раздувал гривы и хвосты у коней.

Будет все-таки художником молодой колхозник Павел Гнедых!

В парикмахерской, когда туда пришел Балахонов, было несколько человек. Никифору Игнатьевичу это совсем не понравилось. Пока подойдет черед — просидишь и час. Он даже хотел было вернуться и побриться дома. Но тут выяснилось, что ожидал очереди к мастеру только один человек, а остальные — кто уже успел «навести красоту», а кто зашел к Ельникову просто так, для интересу. Шел мимо и заглянул.

Конечно, все присутствующие сразу же обратили внимание на необычный вид кузнеца. Но никто и слова не сказал. Не мужское это дело — удивляться. А кроме того, все были увлечены интересным разговором. Вернее, говорил один человек, заведующий током Михаил Павлович Шаталов. Шаталовы — они все на язык спорые. А остальные только поддакивали или возражали. Смотря по делу.

— Слушаю я, например, Маршалла или там… как его, француза-то?

— Бидо.

— Бидо. Нехитрая фамилия, а не запомнишь. Что значит не наша!

— Где это ты их, интересно, слушаешь, Михаил Павлович? — спросил Шаталова счетовод Саватеев.

— Ну, в газетах читаю. Слова-то ведь те же. Вот приехали они все к нам в Москву…

— Их там, говорят, до черта сгрудилось. Одних, слышь, газетчиков иностранных до пятисот душ, — отозвался на разговор колхозник, сидевший в кресле под бритвой Ельникова.

— Надо думать. Весь мир сейчас на Москву смотрит. Да… И о чем же, интересно, эти люди разговаривают? Какая у них цель? — Шаталов выдержал для значительности небольшую паузу. — Вот идут разговоры о Германии. Как, значит, на правильный путь ее поставить? Вопрос как будто простой…

— Для тебя, может быть, простой, а для того же Маршалла нет, — вновь попытался поддеть Шаталова Саватеев, Счетовод тоже считал себя человеком сведущим в политике. Но Шаталовых поддеть не так-то просто.

— Правильно. Для меня простой, а для американца нет! — Михаил Павлович с такой уверенностью произнес эти слова, что все слушавшие невольно взглянули на него с уважением, а Ельников перестал даже скрипеть бритвой и тоже повернулся в сторону разговаривавших. — У меня сыновей — одного из трех убили, а другой до сих пор от контузии не оправился. Вот он почему для меня простой — вопрос о гитлеровских последышах.

— Ничего, Михаил Павлович, — сочувственно сказал Балахонов. — Жалко, конечно, ребят, но… и еще раз выступим, если опять доведут. Мы люди честные и на разговор и на драку.

— Вот-вот, — обрадовался такой веской поддержке Шаталов. — И я про то хочу сказать. Наша политика прямая, и Вячеслав Михайлович говорит начистоту. А вот иностранцам некоторым приходится крутить, как лисе хвостом. Выступает, скажем, ихний министр. С одной стороны, ему и неловко выгораживать фашистов. Все-таки весь народ его слышит — и наш, да и там, — Шаталов указал рукой на дверь. — А с другой стороны, каждый из них думает: «А ну, как эта самая палка да по мне придется?»

— Кто следующий? — возгласил Ельников.

Балахонов подошел и осторожно опустился в кресло.

Остальные, переговариваясь, направились к выходу.

— Вас побрить?

— Обязательно.

— И подстричься бы вам не мешало, товарищ Балахонов, а то сзади у вас совсем неинтересно.

— Ну что ж, стриги сзади и спереди. Небось не отвык еще от своего дела.

— Как вам сказать. — Ельников лихо зашлепал бритвой по ремню, не обращая даже внимания на то, что делали его руки. — Вот какой-то умный человек сказал: «Познай самого себя». Правильные слова. Я, например, четырнадцать лет работаю по этому делу. И всю войну обслуживал летчиков, целый полк брил. Благодарность даже заслужил от командования и медаль «За победу над Германией».

— Ишь ты! — удивился Балахонов, — Кто чем, побеждал, а ты, выходит, бритвой.

— Ничего не поделаешь, приказ, — Ельников, с трудом расчесав железным гребешком густые и жесткие волосы Балахонова, начал орудовать ножницами. — Да, столько проработал, а за последние дни заинтересовался совсем другим. Поверите, утром сегодня на поле ходил посмотреть, что там делается.

— Ну и что?

— Очень любопытно. — Ельников даже перестал стричь, заговорил с воодушевлением: — Понимаете, пять дней тому назад была голая земля, а сегодня уже показалось… А?.. Выходит, что я, Антон Степанович Ельников, так сказать, подчинил себе силы природные.

— Ну, брат, это ты того, в размышление ударился. — Балахонов пристально и, пожалуй, с уважением оглядел неказистую фигуру парикмахера, его воодушевленное мыслью лицо. — Верно, находятся такие люди, которые на природу эту самую узду накидывают. Взять того же Ивана Владимировича Мичурина. Тоже ведь наш земляк, а прославился на весь мир. Еще бы лет пятьдесят прожил — и, гляди, тамбовские ананасы вырастил бы. Ах, и люди есть замечательные! Всю свою жизнь как нацелят, так и ведут по одной линии. Ну и добиваются невероятного.