Тайные тропы - Георгий Брянцев

Повелко рассказывал о себе, о лагерных зверствах, о своих товарищах. В комнате царило необычное оживление. Удачи последних дней ободряли патриотов. Во-первых, с помощью Ожогина и Грязнова восстановили рацию — передано несколько радиограмм на «большую землю» и уже получены четыре оттуда. Сообщены данные о гарнизоне города, о проходе воинских эшелонов, о засылке Саткынбая в Среднюю Азию. Во-вторых, выручили из заключения Повелко, и возможность решения основной задачи — взрыва электростанции — стала реальной. В-третьих, подкоп под дом Юргенса вполне оправдал себя.

После побега из лагеря Повелко спрятали в доме у Бориса Заболотько, одного из патриотов. Дом находился на окраине и не вызывал подозрений у гестапо. Мать Бориса, вдова Анна Васильевна, работала уборщицей в немецкой комендатуре, а сам Борис — электромонтером в управе. Об этом знали оккупанты и считали семью «надежной». Повелко упрятали в подполье, имеющем выход в кухню. Здесь он был в безопасности.

— Мне вообще везет, — шутил Повелко, — два раза попадал в лапы немцам и два раза вырывался. В третий раз, верно, не удастся...

— Удастся, — заметил Изволин, — сам не сможешь, мы вырвем.

— Ну, разве что вы. Первый раз меня схватили летом, тоже под городом. Конвоировали три полицая. Шли, шли, потом я вижу, что ни у кого из них и оружия-то нет. Вот это номер! Конечно, с тремя одному сладить трудно. Дай, думаю, побегу. Чего я теряю? Подумал и решил. Как только добрались до дороги, идущей с аэродрома, я и бросился в сторону, точно заяц. Все трое — за мной. Марафонский бег открыли. Один наседать начал, кричит: «Стой, стрелять буду!». Я не вытерпел, остановился, оглянулся и отвечаю: «Стреляй!». Вижу — сдает, ноги путаются. Помахал я ему рукой и чесанул дальше. Так и ушел. В общем, ноги у меня работают замечательно, во всяком случае, лучше мозгов.

Все рассмеялись. Даже на лице Игната Нестеровича появилась болезненная улыбка.

— Ты, оказывается, весельчак, — сказал он, — нам этакие нужны...

— Что, своих мало? — улыбнулся Повелко, показав белые неровные зубы.

— Да, не густо, — ответил Денис Макарович. — Это от характера, от натуры, от склада человека зависит. Иной раз и хочешь повеселить людей, чувствуешь, что надо, а не выходит. Вместо веселья тоску нагонишь. Такое дело...

— Что я, вот брат старший у меня — весельчак настоящий, — ответил Повелко. — Он в парашютно-десантных войсках инструктором служит. Про первый свой прыжок он как-то, еще в финскую, мне писал. «Летим, — пишет, — я и спрашиваю командира: а что, если парашют не раскроется, что делать? Тот говорит: второй выручит. А если и второй не раскроется? Тогда, отвечает командир, принесешь на склад, мы тебе обменим на исправный...».

Все опять рассмеялись. Игнат Нестерович помотал головой.

— Ну, приступим к делу, — сказал он и глянул на Повелко. Тот поднялся и вышел в кухню.

Через несколько минут Повелко вернулся с листом бумаги. Листок имел неопределенный цвет — серо-желтый, видимо, лежал в сыром месте. Это была схема минирования, вычерченная еще в сорок первом году. В ней — ключ предстоящего дела. Листок хранился в городе, в тайнике, известном лишь одному Повелко. Его нашел и извлек, по указанию Повелко, Борис Заболотько.

— Теперь расскажу все подробно, — заявил Повелко, осторожно разглаживая ребром ладони бумажку.

На именины Варвары Карповны друзья попали только вечером, хотя приглашены они были на обед. Вместе с Ожогиным и Грязновым пришел и Денис Макарович. Их ждали с нетерпением. Это можно было заключить по тому, как засуетились хозяева и как восторженно приветствовала Никиту Родионовича именинница.

Не ожидая пока Ожогин начнет снимать пальто, Варвара Карповна сама подошла к нему и стала расстегивать пуговицы. Приблизив лицо, она шопотом пожаловалась, что очень скучала, и пожурила его за то, что он такой нехороший, недогадливый и совсем забыл о ней.

В столовой было шумно, гремели тарелки. Никита Родионович сделал вид, что не расслышал слов хозяйки, и попытался сказать комплимент:

— Вы сегодня какая-то необыкновенная, Варвара Карповна.

— Надеюсь, не хуже, чем обычно?

— Лучше... — и смутился. В голове мелькнула мысль: «Надо играть, никуда не денешься, пусть это и будет началом».

Варвара Карповна взяла Ожогина под руку и повела в столовую.

Почти все сидевшие за столом были незнакомы ему. Именинница представила пришедших. Никита Родионович старался быть внимательным, приглядывался ко всем и прислушивался. Первым от двери сидел пожилой немец в штатском, маленький, с большим животом и индюшечьей шеей, — он назвал себя Брюнингом. Рядом с ним — тоже немец, в солдатской форме, с перебинтованной рукой; его все именовали Паулем. Около Пауля примостилась светловолосая девица, новая подруга Варвары Карповны — Люба. С другой стороны стола расположились кладовщик городской управы Крамсалов, краснолицый человек, и его жена, особа ничем не примечательная, если не считать многочисленных угрей на лице. Крамсалов говорил мало, но Ожогин заметил, что он сильно заикается.

Когда церемония представления окончилась, пришедших усадили за стол.

Варвара Карповна, ставя стул для Никиты Родионовича около себя, тихо заметила, что ему теперь опасаться нечего — соперника его нет.

— Не понял, — удивленно произнес Ожогин, хотя отлично знал, на что намекает Трясучкина.

— Хм... какой вы недогадливый и ненаблюдательный. — Варвара Карповна кокетливо сложила накрашенные губы. — Жениха-то моего нет...

— На самом деле, а я и не заметил! Почему же вы его не пригласили? Он очень забавный человек.

— Он исчез, к моей радости. Его Родэ за какие-то грехи так далеко упрятал, что больше он, кажется, вообще не появится.

Никита Родионович выразил сожаление.

— А вам бы хотелось видеть его моим женихом?!

— Нет, наоборот...

— Честно?

— Конечно, честно.

— Вы умница, вы миленький, поздравляйте меня, — и Варвара Карповна поставила перед Ожогиным стакан, наполненный вином.

— Всем! Всем наливайте! — зычным голосом отдала команду Матрена Силантьевна. Трясучкин принялся поспешно разливать вино по стаканам. — Развеселите нас, Никита Родионович, — обратилась Матрена Силантьевна к Ожогину, — а то сидят все, как петухи общипанные, носы повесили и только про политику трезвонят. Осточертело слушать...

— Мотенька, Мотенька, — молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Трясучкин.

— Что? Забыл, как звать? — огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа. — Говорю, что осточертело слушать, и правильно говорю.

— Господи... — взмолился Трясучкин, — да я не об этом... я хотел рассказать новость...

— Мадам Трясучка, — обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, — ваша супруг имеет сказать новость. Это... это гут, зер гут, ми любим сенсация, ми просим господин Трясучка...