Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс

торговый зал и похватали со стеллажей кондитерские изделия – это было даже не мелкое хищение, а наглый разбой. Я принялся их увещевать: прекратите, пожалуйста. Положите, пожалуйста, на место. За это нужно платить… а они высыпали на улицу, остановились прямо под окном, давились шоколадом и чипсами, да еще ржали, пока я делал вид, что звоню в полицию.

И снова затишье. Я вытащил из рюкзака экземпляр пьесы и стал изучать титульную страницу. Открыл текст – и как будто увидел экзаменационное задание по какому-то малознакомому иностранному языку с двусмысленной лексикой и дикой грамматикой. Взглянул на список действующих лиц, в конце увидел Самсона, затем перешел к первой сцене первого акта. Две равно уважаемых семьи…

Решив не продолжать, я подошел к стеллажу с шоколадками, переместился в слепую зону видеокамеры и торопливо схрумкал «Твикс».

Затем почитал мужской журнал.

Без десяти девять подъехал видавший виды «фольксваген». Из машины своего брата вышел Харпер, посмотрел налево, потом направо. Я спрятал пьесу под прилавок и напустил на себя чопорный вид. Далее последовало некое действо, всегда исполняемое с каменными лицами, словно под сенью Бранденбургских ворот.

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Все норм.

– Тут мой брат кое-что выиграл в мгновенную лотерею. Я могу здесь выигрыш получить?

– Конечно! Только по предъявлении карточек.

– Да-да. Вот они.

После этого я с дотошностью профессионала проверял карты и доставал из кассы наличные. Харпер еле заметно ухмылялся, подмигивал, складывал купюры, шагал к машине брата и уезжал. Вслед за тем наступал самый стремный момент: я прислушивался, не завоют ли сирены, и представлял, как на заправку въезжает кавалькада полицейских машин, как щелкают у меня на запястьях наручники, как мне на макушку ложится чья-то ручища и вталкивает на заднее сиденье.

Но ничего такого не случалось, и я задался вопросом: это ли не идеальное преступление? Пока что в нашей схеме мне виделся единственный минус: на каждый десятифунтовый выигрыш наличными приходилось столько стеклянной посуды, что впору было открывать небольшой бар. Сначала я тайком притаскивал ее домой в рюкзаке, и буфет уже ломился от бросовых стаканов – такой уймы хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Хоть по наследству передавай. По форме они напоминали гранату-лимонку, а низкопробный «хрусталь» готов был разлететься вдребезги от такой диковины, как, скажем, напиток со льдом, или превратить удовольствие от холодного пива на жаре в подобие русской рулетки. Но я все равно тащил домой сколько мог, пока однажды не увидел, как отец, ползая на четвереньках, сметает щеткой на совок стеклянную шрапнель. «Ей-богу, в следующий раз мне таким взрывом физиономию разворотит. Сделай одолжение, Чарли, не приноси больше в дом такую посуду, хорошо?»

Нужно было менять схему. В девять вечера я отключил насосы, вырубил внешнее освещение, засунул карты в трусы, а потом в темной подсобке загрузил целую люстру этого «хрусталя» в рюкзак вместе со страницами «Ромео и Джульетты», осторожно забрался на велосипед и укатил, стараясь избегать кочек и любой тряски, чтобы один лопнувший стакан не вызвал цепной реакции. Воображение рисовало мой труп с осколками стекла, торчащими из хребта, как шипы и пластины стегозавра. Виделись мне и окровавленные улики, вручаемые моим родителям, обезумевшим от горя и стыда. «Эти скретч-карты обнаружены у него в трусах».

Я проехал с милю вдоль сосновых лесонасаждений, а дальше дорога шла через небольшую чахлую Злодееву рощу, где был нужный поворот, кое-как преодолел усыпанную щепой тропку, потом спрятал велик в кустах и, пригнувшись, словно коммандос, начал пробираться по другой тропе к берегу стоячего, заболоченного Дикого пруда – полупромышленного водоема со свинцово-черной поверхностью, над которой скорее могла бы появиться не бойкая форель, а рука мертвеца.

Прошлым летом, когда с наступлением каникул всех потянуло на подвиги, мы видели, как старший брат Харпера вознамерился переплыть эту вязкую лужу, но почти сразу, моргая воспаленными, слезящимися глазами, с воем выскочил из воды, весь лоснящийся, как выдра, от смолистой пленки, не подвластной никакому количеству мыла. Сейчас, в летних сумерках, на озере дежурила одинокая цапля: ссутулившись, будто карикатурный гангстер, она стояла в этой жиже на одной ноге. Облепленный мошкарой, я присел на корточки у воды, прислушался, не идет ли кто, а потом выпрямился и открыл рюкзак. Когда первый стакан плюхнулся в воду, цапля с трудом вытащила ногу из трясины и улетела. За первым стаканом отправился второй, потом третий. Я метил в одну точку, и воображение рисовало растущую пирамиду из бокалов, стаканов, фужеров и рюмок, которую медленно затягивает черная гниль, некогда схоронившая под собой останки мамонтов и саблезубых тигров. Потом я представил, как в далеком будущем этой находкой заинтересуются археологи (откуда здесь взялось такое множество однотипных предметов?), но среди их гипотез не найдется места дрожащему от страха подростку, который в одиночестве стоит на берегу с пачкой лотерейных скретч-карт в трусах.

Остались последние четыре пивных стакана. Такие стоило приберечь для подарка. Харпер собирал у себя компашку – мы планировали надраться до потери пульса.

Корица

По кольцевой, через торговый комплекс – и на северную окраину, где на взрыхленном участке, в окружении стройматериалов и техники, стоял дом Харпера. Я оставил велосипед на площадке перед домом, среди джипов, квадроциклов, досок и кирпичей, возле фургонов «форд-транзит» и небольшой «мазды», которую использовала для разъездов миссис Харпер.

– Ой, боюсь, боюсь, – Мартин встретил меня со стаканом пива, – король преступного мира. – Он притянул меня к себе и тут же отстранил на расстояние вытянутой руки. – Хвоста не привел? Держи… – (Мне в ладонь перекочевали свернутые в трубочку банкноты.) – Отслюнил тебе полсотни, исключительно по любви. – Он сжал мою голову, как мехи гармони, и чмокнул в макушку. – Бензином шмонит. Голову мыть надо. Заходи, наши уже в берлоге.

Вдоль коридора стояли фляги белил и мешки со штукатурной смесью, а в необъятной гостиной, по левую руку от нас, на одной стене висел, как шедевр старинной живописи, невообразимо плоский телевизор, а другую целиком занимал встроенный аквариум с тропическими рыбами. Неприветливая, но шикарная, как Мишель Пфайффер в «Лице со шрамом», миссис Харпер отдыхала посреди архипелага из модульной мебели с белой кожаной обивкой. В нашем регулярно обновляемом рейтинге самых сексуальных мамочек миссис Харпер всегда занимала первое место, чем вызывала неоднозначное чувство гордости у своего сына.

– Добрый вечер, миссис Харпер, – сказал я тоном воспитанного юноши.

– Сколько раз тебе повторять, Чарли: зови меня Элисон!

– Не зови ее Элисон, – вклинился Харпер. – Что о тебе подумают?

– Это вам, Элисон! – Я протянул ей набор из четырех пивных стаканов, избежавших утопления в