Проклятие скифов - Сергей Пономаренко

В мае Григорьев поднял мятеж и против советской власти, объединив под своим началом многочисленные крестьянские отряды, и многие красноармейские части стали переходить на его сторону.

Победоносным было наступление в мае, когда казалось: еще немного, и Киев будет взят, и он исполнит свою давнюю тайную мечту — провозгласит себя главным атаманом всей Украины. Но наступил июнь, поражения стали преследовать «головного атамана», и он пошел на военный союз с батьком Махно против «белых и красных», согласившись на верховенство того.

Отношения с батьком никак не складывались — тот был против разгуляй-вольницы, которая царила в войске Григорьева, против погромов и грабежей под видом реквизиций.

В селе Сентово григорьевцы ограбили — крестьянский кооператив, и батько Махно пригласил туда Григорьева для разбирательства. К приезду Григорьева махновцы заняли центр села, вынудив того оставить свои войска на околице. Снаряженные тачанки на узких улочках села, с полным пулеметным расчетом не понравились Прохору, и он сразу высказал свои опасения атаману, просто и лаконично:

— Ловушка это, Николай Александрович. Пока не поздно, надо повернуть назад. Если у Махно есть вопросы, пусть он сам приедет к нам в штаб.

— Проша, что я слышу? Ты — боишься? Да у меня здесь войск в два раза больше, чем у Махно! Да мои орлы в два счета разгромят его армию, стоит только мне бровью двинуть! Не ожидал я от тебя такого. А еще носишь кличку Заговоренный! Забубенный ты после этого, а не Заговоренный! А крестьяне меня любят — я их главный защитник!

Прохор знал упрямый и неукротимый нрав своего командира, который часто впадал в бешенство, любил лесть, а еще любил хвастаться былыми подвигами, особенно разгромом интервентов и взятием Николаева и Одессы. Он частенько преувеличивал количество своих войск и свои возможности, но в чем его нельзя было упрекнуть, так это в личной храбрости. И Григорьев не упускал возможности ее проявить. За это и за «волю и свободу», царившие в частях, а главное, за то, что атаман раздавал большую часть захваченных трофеев бойцам, те его обожали. Сразу после знакомства Прохора с Григорьевым тот не только дал ему свободу, приблизил к себе, но и разрешил взять долю из золотого клада. С тех пор золотая диадема всегда находилась в полевой сумке Прохора, что вызывало насмешки у Григорьева. А Прохор считал диадему своим оберегом и не расставался с ней. Кроме диадемы, у него теперь было много всякого добра, размещавшегося на трех «личных» телегах. И золотишка прибавилось, для этого Прохор имел специальную кожаную сумку, крепящуюся к седлу верного Булата.

На крестьянский сход Григорьев отправился на пулеметной тачанке, посадив рядом с собой Прохора.

— Раз ты такой осторожный, то будешь у меня вторым номером. Не боись — прорвемся! — подмигнул ему атаман.

Их сопровождали двое телохранителей верхом, подчиненные Прохора, начальника личной охраны.

Сход крестьян, как и ожидал Прохор, ничем не порадовал Григорьева — в адрес его бойцов было высказано много обвинений в грабежах и незаконных реквизициях. Красный от злости, Григорьев, не дожидаясь окончания схода, направился быстрым шагом в сторону сельсовета, где его ожидал Махно.

— Чуть их пощипали, а они такой шум подняли! — зло бросил он на ходу, не слушая совета Прохора немедленно возвращаться к своим. — А того, что мои бойцы за них кровь проливают, они не замечают?! Где бы они были со своим добром, если бы к ним нагрянули продотрядовцы?

Махнув рукой телохранителям, чтобы те отстали, Григорьев в сопровождении Прохора вошел в дом. Кроме батька Махно там было еще шесть человек, причем из командиров-махновцев присутствовал только Чубенко, а остальные были телохранителями батьки. Раньше их встречи не отличались таким многолюдьем, необычность ситуации бросилась в глаза Григорьеву, и он сразу понизил тон:

— С виновниками разорения крестьянского кооператива разберусь лично — по двадцать пять шомполов получит каждый. То, что они забрали, — вернут.

— А за погром в Елизаветграде кто ответит? Пару тысяч твоих там было — каждого шомполами? Взяли город, но вместо того чтобы укрепиться, погром устроили и грабеж! — жестко проговорил Махно. — Город проворонили из-за жажды наживы!

— Разберусь, батько, — хмурясь, пообещал Григорьев. — Виновные свое получат.

— Намедни к нам гости приблудились — перепутали твой штаб с нашим, — ввернул Чубенко. — Переодетыми офицерами-деникинцами оказались. Любопытные документы у них обнаружились!

Прохор вспомнил, как подвыпивший Григорьев говорил, что с красной заразой ему одному не совладать, что нужен союзник — хоть черт, хоть Деникин. А разбираться с этим союзником он намеревался уже после победы.

Григорьев наклонил голову, и в следующее мгновение у него в руках оказался револьвер, но выстрелить он не успел — Чубенко опередил его, однако пуля лишь черкнула Григорьева по лицу, оставив кровавую борозду.

— Эх, батько, батько! — крикнул Григорьев и ломанулся к двери.

Прохор успел оттолкнуть двоих, попытавшихся этому помешать, но его тут же сбили с ног. Пока он сумел выскочить вслед за атаманом, на дворе раздались выстрелы. Он увидел распростертое тело убитого Григорьева, разоруженных телохранителей, Махно и Чубенко, стоящих с револьверами возле него. Не раздумывая, он выстрелил в Махно, но только сбил с его головы папаху. Потом, отстреливаясь, бросился бежать, понимая, что уже ничем не поможет погибшему атаману.

Сзади стреляли, но помогла оторваться от преследователей и этим спастись вечная спутница граната — преследователи отстали, и, перескакивая через заборы, Прохор стал огородами выбираться из села. Со всех сторон раздавались бесконечные пулеметные очереди и нестройные винтовочные залпы, постепенно все реже и реже, пока не перешли в одиночные выстрелы. Прохор понимал, что, лишившись командира, григорьевцы не окажут серьезного сопротивления махновцам, и спешил как можно дальше уйти от села, ставшего вероломной западней.

Выйдя на проселочную дорогу, он перешел на легкий бег, деревянная кобура маузера и полевая сумка хлопали по боку, мешая бежать, туго затянутая портупея сдавливала грудь, не давая сделать полный вдох. Но его мучения продолжались недолго — позади себя он услышал шум, топот копыт, ржание и сразу скрылся в редком березняке, тянувшемся вдоль дороги.

Упав на землю среди строя молодых рябых берез, Прохор потревожил стайку комаров, что дремали, ожидая наступления ночи. Они облепили его, нещадно жаля, а он не мог делать резких движений, чтобы не выдать своего присутствия. Он затаился за разлапистым кустом, наблюдая за дорогой. Пряный запах осени, исходивший от прошлогодней листвы, донимал его не меньше комаров, напоминая о тленности существования человека. На его памяти сельские похороны были большей частью связаны с осенью, словно именно эта пора наиболее подходила для прощания с белым светом.