Это смертное тело - Элизабет Джордж

Он не мог сказать, что любит Джину. Знал, что должен ее любить, ведь она, конечно же, была достойна любви. В тот день, когда он увидел ее в лесу и они в первый раз пошли в бар отеля в Суэе, не один мужчина взглянул на нее, а потом на него, и Гордон знал, что подумал каждый из них, потому что мужчина, увидевший Джину, не может этого не думать. Джина, похоже, не обращала на них внимания. Она откровенно смотрела на Гордона, словно говорила: «Это твое, если хочешь; возьми, когда будешь готов». И он решил, что готов, потому что не мог больше жить так, как жил после ухода Джемаймы. Он принял ее предложение, и теперь Джина была с ним, и Гордон ничуть не жалел о своем решении.

Вот и сейчас она его обтерла, а за этим последовало все остальное. Если он овладевал ею, не позволяя Джине взять инициативу на себя, она не возражала. Она беззвучно смеялась, когда он грубо укладывал ее на спину, и обхватывала его ногами. Он находил ее рот, и она открывала его, как и все остальное к его услугам, и он дивился тому, что ему так повезло, и не знал, кого и как благодарить за это.

После этого они оба сильно вспотели. Разъединились и рассмеялись, услышав чмокающий звук, который издала их влажная кожа. Вместе пошли в душ, она стала мыть ему волосы, и он снова возбудился.

— О господи, Гордон, — рассмеялась Джина и снова его ублажила.

— Хватит, — сказал он.

— Нет, не хватит, — возразила она и доказала это.

У него ослабели колени.

— Где ты всему этому научилась, женщина? — спросил он.

— Разве Джемайма не любила секс? — удивилась Джина.

— Не такой, — ответил он, подразумевая: «не необузданный».

Для Джемаймы секс был заверением: «Люби меня, не бросай». Но она сама бросила его.

Было почти восемь, когда они спустились в кухню к завтраку. Джина заговорила о своем желании разбить сад. Гордону не хотелось устраивать сад, рушить привычный уклад жизни, а тем более прокладывать дорожки, делать газоны, копать, сажать, строить теплицы или оранжереи. Не надо ему этого. Он не стал возражать Джине, потому что ему нравилось выражение ее лица, когда она рассказывала о том, что значит сад для нее и для ее девочек. Но потом она упомянула о Робе Хастингсе и о том, что он сказал ей насчет участка.

Гордон подтвердил его слова, но больше не пожелал говорить о Робе. Как и Мередит Пауэлл, Роб Хастингс нашел его в пабе «Королевский дуб», и так же, как при разговоре с Мередит, Гордон велел Клиффу сделать перерыв, чтобы то, что хотел сказать ему визитер, осталось между ними. С этой же целью они прошли по тропе до пруда Айворт. На самом деле это был не пруд, а запруженный ручей, по которому плавали утки, а на берегах росли ивы, свешивая ветви в воду. Поблизости имелась небольшая двухэтажная автостоянка, и от нее дорожка уходила в лес, где почва была покрыта толстым слоем буковых и каштановых листьев, десятилетиями падавших на землю.

Они остановились на берегу пруда. В ожидании разговора Гордон закурил сигарету. Роб Хастингс, конечно же, станет говорить о Джемайме, а Гордону нечего было сказать о ней, кроме того, что Роб и так уже знал.

— Она ушла из-за нее? — спросил Роб. — Из-за той женщины в твоем доме? Я правильно понимаю?

— Вижу, ты говорил с Мередит. — Гордона утомила вся эта суета.

— Но Джемайма не хочет, чтобы я знал об этом, — продолжил Роб Хастингс, следуя намеченной линии разговора. — Она не хочет, чтобы я узнал о Джине, потому что стыдится всего этого.

Несмотря на нежелание обсуждать Джемайму, Гордон невольно нашел эту теорию интересной, хотя и абсолютно неверной.

— Как ты это себе представляешь, Роб? — спросил он.

— Я представляю себе это так. Она увидела вас вместе. Ты был в Рингвуде, а может, даже в Уинчестере или Саутгемптоне, а Джемайма поехала туда за припасами для «Королевских кексов». То, что она увидела, подсказало ей, что между вами что-то есть, вот она и уехала. Но она не смогла заставить себя сказать мне об этом, потому что ей стыдно, а она — гордая девушка.

— Чего стыдно?

— Стыдно, что ее обманули. Ей должно быть стыдно, ведь я с самого начала предупреждал ее, что с тобой что-то не так.

Гордон стряхнул на дорожку пепел с сигареты и растер его носком ботинка.

— Выходит, я тебе никогда не нравился? Что ж, ты удачно это скрывал.

— А что мне оставалось делать? Она сошлась с тобой. Я хотел ей счастья, и если бы ты сделал ее счастливой, то зачем бы я стал говорить, что почуял в тебе что-то плохое?

— И что же это такое?

— Ты сам скажи.

Гордон покачал головой, не в знак отрицания, а как бы говоря, что бесполезно объясняться, поскольку Робби Хастингс все равно не поверит ничему, что он скажет.

— Когда человек вроде тебя — вообще любой человек — невзлюбит кого-то, он во всем будет искать подтверждение своей правоты. Понимаешь, Роб, что я имею в виду?

— По правде говоря, не понимаю.

— Что ж, ничем не могу помочь. Джемайма оставила меня, и точка. Если кто-то и завел кого-то на стороне, то это Джемайма, потому что я этого не делал.

— Кто у тебя был до нее, Гор?

— Никого, — ответил Гордон. — Вообще никого.

— Брось заливать. Ты… Что-о? — Роб запнулся. — Тебе тридцать один год, и ты хочешь сказать, что до моей сестры у тебя не было женщин?

— Именно так, потому что это правда.

— То есть ты пришел к ней девственником? Чистым листом, на котором не было написано ни одного женского имени?

— Да, Роб.

Робби, разумеется, не поверил ни единому слову.

— Ты что, больной, Гор? — спросил он. — Или падший католический священник? Или что?

— Тебе действительно хочется говорить на эту тему, Роб?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да ты и сам знаешь.

Лицо Роба запылало.

— Послушай, она постоянно волновалась о тебе, — сказал Гордон. — И неудивительно. Если подумать, это не совсем обычно. Парень твоего возраста. Сорок с лишним, да?

— Не лезь не в свое дело.

— Ты тоже, — отрезал Гордон.

Он знал, что любой разговор на эту тему вернется к тому же, с чего и начался. Что бы он ни сказал Робби Хастингсу, тот, несомненно, уже слышал это от Мередит Пауэлл или даже от самой Джемаймы. Но все это не удовлетворяло брата Джемаймы.

— Она ушла от меня, потому что не захотела больше со мной оставаться, — снова заговорил Гордон. — Вот и все. Очень спешила, потому что такой у нее характер, и тебе прекрасно это известно. Она мгновенно принимает решения и действует. Если голодна — ест. Если хочет пить — пьет. Если решила, что ей нужен другой мужчина, никто ее от этого не отговорит. В этом все дело.

— Вот так коротко, Гор?

— Уж как есть.

— Что-то я тебе не верю.

— Ничем не могу помочь.

Но когда Робби покинул его возле «Королевского дуба», куда они вернулись в молчании, нарушаемом лишь звуком шагов по каменистой дорожке да пением жаворонков на пустоши, Гордон обнаружил, что очень хочет заставить его поверить, так как все остальное вело к тому, что и произошло на следующее утро, когда они с Джиной прощались на подъездной дорожке у пикапа Гордона.

Прямо позади его старой «тойоты» остановился «остин», и из него вышел человек в очках с толстыми стеклами, поверх которых были надеты еще и солнцезащитные стекла. На человеке был галстук, но он распустил его и оставил болтаться на шее. Мужчина снял солнцезащитные стекла, словно это позволяло ему лучше разглядеть Гордона и Джину. Понимающе кивнул и сказал: «А!»

Гордон услышал, как Джина произнесла его имя с вопросительной интонацией, сказал ей: «Подожди здесь», захлопнул дверцу пикапа и пошел к «остину».

— Привет, Гордон, — кивнул мужчина. — Кажется, сегодня будет пекло.

— Наверняка, — подтвердил Гордон.

Больше он ничего не прибавил, зная, что вскоре узнает о цели визита. Так и вышло.

— Нам нужно поговорить с глазу на глаз, — приветливо сказал мужчина.

Мередит Пауэлл позвонила на службу и сказалась больной, при этом она заткнула себе нос, симулируя летнюю простуду. Делать это ей не нравилось, тем более не хотелось подавать плохой пример Кэмми: дочка, широко раскрыв глаза от любопытства, смотрела на нее из-за кухонного стола, уплетая хлопья. Но у Мередит не было выбора.

Накануне она ходила в полицейское отделение и, конечно, ничего не добилась. Разговор пошел в таком ключе, что после него она почувствовала себя полной дурой. Что вызвало у нее столь серьезные подозрения и сомнения? Автомобиль подруги Джемаймы на участке, где она два года прожила со своим другом? Одежда Джемаймы, уложенная в коробки и отправленная на чердак? Новый мобильник, который Джемайма купила себе, не желая, чтобы Гордон Джосси до нее дозвонился? Или плачевное состояние «Королевских кексов» в Рингвуде? Доводы Мередит («Это все не похоже на Джемайму, понимаете?») не произвели впечатления в полицейском отделении Брокенхерста, куда она явилась и попросила поговорить о «не терпящем отлагательства деле». Сержант, имени которого она не спросила и не хотела спрашивать, в конце ее рассказа спросил язвительно, не думает ли мадам, что все эти люди могут заниматься своими повседневными делами, не докладывая ей о своих передвижениях, потому что считают, что это ее не касается? Она предвидела это замечание и сказала сержанту, что Робби Хастингс регулярно говорил со своей сестрой после ее отъезда из Лондона. Но сержант продолжал смотреть на нее так, словно наступил ботинком на что-то нехорошее. Она не была навязчивой кумушкой. Она была обеспокоенным гражданином. А разве обеспокоенный гражданин, к тому же налогоплательщик, не должен докладывать полиции, когда что-то не в порядке? По мнению сержанта, ничего подозрительного не произошло. Одна женщина уехала, а этот парень, Джосси, нашел себе другую. Что тут особенного? Так устроен мир. После ее мольбы прислушаться он посоветовал Мередит поехать со своими подозрениями в главное полицейское отделение в Линдхерсте, если ей не нравится то, что она от него услышала.