Хранитель Времени - Дэвид Зинделл

– Это трудно объяснить.

– А ты попытайся.

– Прости, Мэллори, но я не могу.

– Потому что это нарушило бы твой обет?

– И поэтому тоже… но больше из-за того, что для описания будущего слов не существует.

– Я думал, вы, скраеры, изобрели для этого специальный словарь.

– Я очень хотела бы найти слова и рассказать тебе, что я видела.

– Ну так попробуй.

– Я хотела бы снова обрести глаза, чтобы видеть лица твоих… там, на льду, глубокой зимой, ты найдешь то, что… О, как назвать то, что я видела, этот образ, человеческий образ? Я нарушу свой обет и верну себе глаза, чтобы увидеть это снова, прежде чем… прежде чем увижу.

Я молча почесал нос, сидя весь в поту перед трескучим огнем. Верну глаза! Это был шок – услышать такое от скраера.

– Ну вот, видишь, – вздохнула она. – Ничего у меня не вышло.

– Разве ты не можешь просто сказать, что случится, а что нет?

– Милый Мэллори, представь, что я видела то, что одно лишь имеет значение. Если бы я назвала тебе точное время твоей смерти, это отравило бы всю твою жизнь, потому что… ты всегда переживал бы тот момент… и это отняло бы у тебя все счастливые мгновения. Если бы ты знал.

Я поцеловал ее в губы.

– Есть и другой вариант. Если бы я знал, что умру лет через сто, я ничего бы не боялся и наслаждался каждым мгновением жизни.

– Да, это правда.

– Но и парадокс тоже.

Она посмеялась и сказала:

– Мы, скраеры, славимся своими парадоксами.

– Ты видишь одно будущее? Или несколько возможных? Мне всегда хотелось это знать.

Большинству пилотов – да и всем, кто состоял в нашем Ордене – тоже любопытно было бы узнать секреты скраеров.

– И ведь в будущем можно что-то изменить, раз ты его видишь?

Она снова рассмеялась. Иногда, когда она вот так отдыхала перед огнем, ее смех звучал очень красиво.

– Вот ты и сформулировал наш первый парадокс, сам того не ведая. Видеть будущее и… если мы потом захотим изменить его и это нам удастся… если оно изменимо, как же мы могли тогда видеть его?

– И вы отказываетесь что-либо менять лишь ради того, чтобы сохранить увиденное?

Она взяла мою руку и погладила ладонь.

– Ты не понимаешь.

– В некотором фундаментальном смысле я никогда не верил, что вы способны видеть что-либо, кроме вариантов.

Она провела ногтем по моей линии жизни.

– Да, конечно… кроме вариантов.

Я засмеялся, раздосадованный.

– Мне сдается, легче понять механика, чем скраера. Вера механиков по крайней мере поддается расчетам.

– Некоторые механики верят, что каждое количественное событие, происходящее во вселенной, меняет… Они просчитывают варианты. На каждое событие приходится свое будущее. Пространство-время делится и множится, как ветви твоих бесконечных деревьев. Все эти бесконечные, или параллельные, как они говорят, будущие осуществляются одновременно – а значит, существуют и бесконечные «сейчас», понимаешь? Но механики заблуждаются. Настоящее – это… существует единство имманентности… возможно лишь одно будущее, Мэллори.

– Значит, будущее неизменяемо?

– У нас есть одна поговорка: «Мы не меняем будущее, мы выбираем его».

– Скраерский треп.

Она провела пальцами по волосам у меня на груди и внезапно сжала руку в кулак над сердцем, притянув меня к себе.

– Мне надо будет пойти к резчику, которого зовут… Он вырастит мне новые глаза. Хочу видеть твое лицо, когда ты… один раз, один-единственный, хорошо?

– Ты правда сделаешь это? Нарушишь свой обет? Зачем?

– Потому что люблю… Я люблю тебя, понимаешь?

В следующие несколько дней я не мог думать почти ни о чем помимо этого странного разговора. Как возвратившийся пилот я обязан был преподавать и взялся обучать двух послушников холлнингу. Должен сознаться, что к своим учительским обязанностям я относился не слишком ответственно. Ранним утром в классной комнате моего шале, показывая маленьким Рафи и Джорду простые геометрические превращения, я невольно думал о своем путешествии и вспоминал, как изображение Катарины взглянуло на меня вновь обретенными глазами. Знала ли Твердь о том, что однажды скажет мне Катарина? Я размышлял над этим, одновременно показывая своим ученикам, что невозможно наложить двухмерный бумажный макет правой перчатки на такой же макет левой, если ограничить его перемещения одной плоскостью. Не замечая, что им скучно, я поднял макет с пола, перевернул в воздухе и наложил на другой.

– Но если мы возьмем предмет с плоскости и проведем через пространство, оба макета совмещаются легко. Подобным же образом…

– Подобным же образом, – перебил меня долговязый нетерпеливый Рафи, – невозможно повернуть трехмерную левую перчатку так, чтобы она превратилась в правую. Но если мы проведем ее через пространство-время, это станет возможным. Мы это знаем, пилот. Можно считать, что урок окончен? Вы обещали рассказать нам о своем путешествии к алалоям, помните? Вы правда собираетесь ехать по льду на собаках и есть живое мясо?

Я с испугом заметил, что мое прохладное отношение к науке заразило и моих учеников, и немного подосадовал на Рафи, слишком шустрого для своего же блага.

– Верно, – сказал я, – левая перчатка может сделаться правой, но можешь ли ты представить зрительно, как она перемещается в пространстве-времени? Нет? Так я и думал.

Два дня спустя я повел их к резчику, который модифицировал им легкие, а потом в Обитель Розового Чрева. Там, в шестиугольной тренировочной камере, занимавшей почти весь выложенный розовой плиткой резервуар, им предстояло, дыша растворенным в воде кислородом, выполнить комплекс упражнений. Теплая соленая темная вода, где утрачивалось чувство правой и левой стороны, верха и низа, позволяла представить себе четырехмерное пространство. Вращаясь в воображаемой плоскости, проходящей через нос, пупок и позвоночник, ребята пытались совместить себя с собственными зеркальными отражениями. Хотя упражнение это простое – вроде того, когда переворачиваешь линейную диаграмму куба, глядя на него, пока не «щелкнет», – за ними следовало пристально наблюдать. Я же опять отвлекся, думая, сумеет ли Катарина найти резчика, который сделает ей новые глаза, – и довольно поздно заметил, поглядев сквозь винно-красную воду, что Рафи плавает, обхватив руками колени и крепко зажмурив глаза. Если оставить его в этой эмбриональной позе слишком надолго, у него может развиться привычка к слепоте и погруженности в себя. Я напомнил себе, что он готовится стать пилотом, а не скраером, и забрал его из бассейна.

– Это слишком легко, – заявил голый Рафи, с которого капала вода. Измененные легкие мешали ему свободно дышать обычным воздухом. – Когда увидишь один раз, как это делается, все остальное уже проще простого.

– Если говорить о геометрических превращениях, то да. А вот топологические будут потруднее. Помню, как Лионел Киллиранд велел мне вывернуться наизнанку – вот где жуть была! Раз сегодняшние упражнения показались тебе такими легкими, не хочешь ли заняться топологическими превращениями?

– Я бы лучше занялся настоящими, как вы, пилот, – ответил он с надменной улыбочкой. – Вы правда собираетесь переделывать себя? Это такая же серьезная операция, как переделка легких? А послушник вам у алалоев не понадобится? Возьмите меня!

– Нет, ты еще маленький. Ну так что, займемся движением в подпространстве? Его тебе, полагаю, будет представить не так-то легко.

Ажиотаж, вызванный в Ордене моим предполагаемым путешествием, меня не слишком удивлял. Люди остаются людьми, и даже самые цивилизованные из них иногда испытывают желание опроститься. В каждом из нас таится желание вернуться к природе, испробовать жизнь в ее наиболее примитивной форме; таится потребность испытать себя, доказать, что способен существовать (как хищник) в естественных условиях. Бытовало мнение, что алалои ведут более здоровый, чистый образ жизни, чем современный человек. Недаром история Гошевана и его больного белокровием сына Шанидара воспламеняла умы целого поколения. Вернуться к природе сильным, приспособленным для этого человеком – что могло быть романтичнее? Не проходило дня без того, чтобы какой-нибудь семантолог не высказывался о сложностях алалойского языка или фабулист не цитировал эпос о роковом путешествии Гошевана; не проходило ночи, чтобы какой-нибудь пилот, накурившись тоалача, не клянчил взять его с собой к алалоям.

В конце этого счастливого сезона романтики, глубоких снегов и планов меня посвятили в мастера. Как ни странно, я, будучи самым молодым пилотом, когда-либо получавшим это звание, больше не гордился своей относительной молодостью. Состарившись в пути на пять лет личного времени, я стал чувствовать себя человеком, не имеющим возраста, даже старым – таким же старым, как выложенные глазурью простенки Зала Пилотов, где мастер-пилоты приняли меня в свои ряды. Помню, как ждал их решения в дальнем конце зала, у помоста, где мы с Бардо получили свои кольца. Я постукивал ботинком по холодному полу, слушая, как звук пропадает в высоких сводах надо мной. Перед собой я видел черные двери конклава, сделанные из осколочника и украшенные барельефами Ролло Галливара и Тисандера Недоверчивого, Тихо и Йоши – всех трехсот восьмидесяти пяти наших Главных Пилотов, сменившихся со времен основания Ордена Ближе к центру Левой створки я отыскал резной профиль Соли с длинным широким носом, твердым подбородком и скрепленными серебряной цепочкой волосами. Интересно, вырежут ли когда-нибудь в этом старом дереве мой собственный профиль – и если да, сумеет ли кто-нибудь отличить его от изображения Соли? Потом двери отворились, и почтенный Салмалин, самый старый после Соли пилот, пригласил меня, огладив белую бороду, в круглую комнату конклава. В этот момент я почувствовал, что сам не так уж стар. Я занял табурет в центре круглого кольцеобразного стола. Вокруг меня сидели Томот, Пилар Гаприндашвили, мрачный Стивен Карагар, Лионел, Жюстина и другие мастер-пилоты. Когда Салмалин стоя объявил, что я принят в коллегию мастеров, все другие тоже встали, и каждый снял перчатку с правой руки. Я обошел вокруг стола, пожимая руки, – это была самая простая и трогательная из всех церемоний нашего Ордена. Жюстина, подав мне свою длинную изящную кисть, сказала: