Индира - Бонкичмондра Чоттопаддхай

— Достань у меня из-под подушки ключ, — обратился он к Гобиндолалу.

Гобиндолал повиновался.

— Теперь открой ящик и достань завещание.

Гобиндолал исполнил и эту просьбу умирающего.

— Позови главного казначея и человек десять деревенских жителей посолиднее.

Через некоторое время казначей, писцы, разные Чоттопаддхаи, Бондопаддхаи, Бошу и Миттры заполнили комнату.

— Читай завещание, — приказал Кришноканто одному из писцов.

Когда чтение было закончено, Кришноканто проговорил:

— Это завещание надобно уничтожить. Пиши новое.

— Какое? — спросил клерк.

— Все оставь по-старому, только…

— Только что?

— Только зачеркни имя Гобиндолала и вместо него впиши имя его жены, Бхомры. Запиши, что в случае смерти Бхомры Гобиндолал получит половину завещанного ей имущества.

Все оцепенели от изумления. Никто не произнес ни слова. Клерк вопросительно посмотрел на Гобиндолала.

— Пиши, — кивнул тот.

Когда завещание было составлено, его дали подписать Кришноканто. Затем поставили свои подписи все свидетели. Хотя Гобиндолал являлся лицом заинтересованным, он тоже подписался в качестве свидетеля. По этому новому завещанию Гобиндолалу не полагалось ни гроша, только половина имущества Бхомры в случае ее смерти.

В ту же ночь, с именем Вишну на устах, Кришноканто скончался на ложе из священной травы тулси.

Глава двадцать седьмая

Кришноканто оплакивала вся деревня.

— Какой человек умер! Какой утес рухнул! — говорили все вокруг.

Богач Кришноканто, действительно, был добрым человеком. И бедняки, и брахманы одинаково широко пользовались его милостями, поэтому многие были искренне опечалены его смертью.

И сильнее всех — Бхомра. Ей, конечно, надлежало сейчас быть в доме мужа. Поэтому на следующий день после смерти Кришноканто мать Гобиндолала послала за невесткой паланкин. Вернувшись, Бхомра неутешно зарыдала над телом Кришноканто. При виде Гобиндолала она заплакала еще сильнее. Гобиндолал и сам не мог удержаться от слез.

Их собственные невыясненные отношения потонули на время во всеобщем смятении. Никто из них не сказал ни слова о прошлом. Оба понимали, что не стоит пока начинать объяснения.

Прежде всего следовало устроить поминание усопшего, а потом уже заниматься своими делами. Поэтому, улучив момент, Гобиндолал сказал жене:

— Мне нужно поговорить с тобой, Бхомра. Очень нужно. Но сейчас мне невыносимо тяжело, так не было, даже когда умер мой отец. Сейчас я не в силах ни о чем говорить. Подождем до конца поминальных обрядов.

Бхомра призвала на помощь всех известных ей богов и, глотая слезы, спокойно ответила:

— Мне тоже нужно поговорить с тобой. Скажешь, когда у тебя будет для этого время.

Больше ничего тогда не было сказано. Время шло, как обычно: незаметно бежали дни, и никто — ни слуги, ни мать Гобиндолала, ни другие женщины, ни родственники — не подозревал, что тучи сгущаются на небе, что червь точит нежный цветок, что увяла любовь Бхомры и Гобиндолала. Все теперь было не так, все по-иному: не стало прежних улыбок. Что же, спросите вы, Бхомра и Гобиндолал совсем не улыбались друг другу? Они улыбались, но не так, как прежде. В их улыбке уже нельзя было прочесть ни радости, ни признания; она не возникала сама собой, когда встречались взгляды; не говорила о том, что сердце жаждет еще большего счастья. Когда-то Гобиндолал мог прочесть в глазах жены восхищение его красотой, а Бхомра во взгляде мужа — преклонение перед ее добрым сердцем. Бхомра думала: нет, никогда в этой жизни мне не переплыть океан любви.

Каких только ласковых прозвищ не придумывали друг для друга влюбленные! Бхомор, Бхомра, Бхом, Бхумори, Бхуми, Бхум, Бхон-Бхон, — всегда новые, всегда полные любви, такие милые прозвища, где они теперь?

Уже не слышалось поминутно: «Чернушка моя», «Смугляночка», «Моя смуглая луна», «Мое золотко черное», «Моя черная жемчужина». Казалось, все эти слова забыты, так же как и «любимый мой», «мой единственный». Не стало шутливых прозвищ, не стало шутливых ссор. Все это прекратилось навсегда. Раньше им не хватало слов, теперь слова приходилось искать. Теперь они уже не понимали друг друга с полуслова; исчезла потребность говорить лишь для того, чтобы услышать в ответ любимый голос. Прежде, когда муж с женой бывали вместе, Гобиндолала с трудом могли дозваться, а Бхомра и вовсе не откликалась. Теперь их не нужно было звать, кто-нибудь из них сам уходил, говоря: «что-то очень жарко» или «кажется, меня зовут».

Будто тучи заволокли полную луну, будто затмение наступило, будто кто-то подмешал цинк к золотому сплаву, будто кто-то оборвал струну у певучей скрипки. Тьма наступила в их прежде залитых полуденным солнцем сердцах. Гобиндолал пытался осветить этот мрак мечтами о Рохини; а Бхомра… Бхомра думала о боге смерти, Яме! О ты» прибежище для бездомных, путь для заблудших, отдохновение для обманутых в любви, — всемогущий Яма! Надежда отчаявшихся, возлюбленный покинутых! Возьми к себе Бхомру, о Яма!

Глава двадцать восьмая

Пышное поминание было устроено по Кришноканто Раю. Правда, злые языки говорили, что только шуму было много, а истрачен всего какой-нибудь десяток тысяч рупий. Однако доброжелатели Раев утверждали, что израсходовано целых сто тысяч. Наследники же по секрету сообщали» что на поминки ушло около пятидесяти тысяч. Мы видели все счета. Всего было израсходовано тридцать две тысячи триста пятьдесят шесть рупий двенадцать пайс.

Во всяком случае, шуму действительно было много. Хоролал, как один из наследников, тоже принял участие в поминальных обрядах. Жужжание мух, звон металлической посуды, гнусавые голоса нищих и разглагольствования законоведов на несколько дней совсем оглушили деревню. Раздавали сладости, одаривали нищих и родственников, тхики брахманов и намаболи пестрели всюду. Дети кидались сладостями вместо мячиков. Видя, как подорожало кокосовое масло, женщины стали мазать волосы топленым, на котором жарили лучи. Все лавки были закрыты — хозяева отправились на даровое угощение; вином тоже не торговали, — все и так были пьяны и, купив намаболи, шли к дому, чтобы отведать поминального вина. Подорожал и рис — его не столько ушло на еду, сколько на порошок, которым все посыпали друг друга; всякого масла израсходовали столько, что больные остались без касторки; когда же к молочникам приходили за пахтаньем, те отвечали, что с благословения брахманов и оно скисло. Наконец с поминальными обрядами было покончено. Осталось только выполнить еще одну печальную формальность — прочитать завещание. При этом Хоролал убедился, что оспаривать документ нет никакого смысла — слишком много оказалось свидетельских подписей. Сразу же после окончания поминок он уехал.

— Ты слышала завещание? — спросил Гобиндолал Бхомру.

— А что?

— Тебе завещана половина состояния.

— Мне или тебе — разве это не одно и то же?

— Не совсем. Состояние завещано именно тебе, а не мне.

— Ну, это все равно.

— Я не притронусь к твоим деньгам.

Бхомра была готова расплакаться, но обида помогла ей сдержать слезы, и она проговорила:

— Что же ты собираешься делать?

— Буду жить своим трудом.

— Как?

— Уеду отсюда, поступлю к кому-нибудь в услужение.

— Но то, что мне завещано, принадлежало не дяде Кришноканто, а моему покойному свекру. Его прямой наследник ты, а не я. Дядя не должен был завещать эти деньги мне. Это завещание не имеет силы. Отец объяснил мне это, когда приезжал на похороны. Состояние принадлежит не мне.

— Дядя никогда не был лжецом. Деньги твои. Он завещал их тебе, а не мне.

— Тогда я перепишу состояние на твое имя.

— Неужели ты думаешь, что я соглашусь жить на твои подачки?

— Зачем ты так говоришь? Я всего лишь самая преданная из твоих служанок.

— Не очень-то я верю в это, Бхомра!

— Но что я сделала? В целом свете у меня нет никого, кроме тебя! Восьми лет меня выдали замуж, а сейчас мне уже семнадцать. Все эти годы я знала только тебя. Тобою созданная, послушная игрушка, чем я могла провиниться перед тобой?

— Вспомни сама.

— Не вовремя уехала? Сознаюсь, виновата, сто раз виновата, прости! Я ведь так плохо знаю жизнь, поэтому и рассердилась на тебя.

Гобиндолал хранил молчание. У ног его, беспомощная и покорная, с распущенными волосами, вся в слезах, распростерлась его молоденькая жена. Но Гобиндолал безмолвствовал.

«Какая она черная, — думал он, — не то что Рохини. Она добра, конечно, зато Рохини так прекрасна! Я столько лет служил добродетели, так почему бы мне теперь хоть немного не насладиться красотой? И я добровольно соглашаюсь на это тусклое, безрадостное, бесполезное существование! Глиняную плошку не жалко разбить, и я разобью ее!»