Тайна расстрелянного генерала - Александр Ржешевский

Болдин прошел мимо. Крупное, бронзовое от загара лицо. Ненасытное честолюбие. Сталинские усы. И взгляд будто с рождения застыл в немой обиде. Шурочка убеждала Дмитрия Григорьевича, что он преувеличивает и его зам Болдин просто стареющий, добрый вояка. Но Павлов нутром чуял: может случиться так, что Болдин подведет его к самой страшной, смертной черте.

А вот с начальником штаба ему повезло. Четкий, надежный, честный. Всюду у него идеальный порядок. Потому что никаких других заслуг нет. Иногда горяч не в меру. Он уже месяц назад готов был посадить всю армию в окопы и объявить боевую готовность. Тогда бы немец точно затеял гигантскую провокацию. А спросили бы с командующего Павлова. На то он и поставлен, чтобы сдерживать вспыльчивых подчиненных.

Уже в сумраке тускнеющего зала Дмитрий Григорьевич взглянул на жену. Спокойное, одухотворенное лицо, тяжелая прическа, чудом удерживающая роскошные волосы. И в его представлении государство вдруг уменьшилось до размеров семьи, которую он должен спасти любой ценой. В это понятие "цены" входили хитрость, подчинение, покорность, смертельный риск. "Надо сказать прежде всего себе самому, - повторил он как бы в назидание, - Сталин прав! И его кажущаяся катастрофической осторожность оправданна! День, два, неделю, месяц! Придуриваться! Придуриваться! Авось... Уж какая опасность была в мае. А миновала. Немцы упустили и другой - наполеоновский срок для вторжения. Еще немного, и впереди забрезжит осень. Какой безумец решится напасть в преддверии холодной, слякотной поры?"

Усилием воли Дмитрий Григорьевич отодвинул от себя все горестные думы. И сразу почувствовал ветерок со сцены, заметил гаснущие медленно лампы. Так хорошо он отдохнул перед спектаклем. Теперь от тяжких мыслей сердце опять начало двоить. Прочь сомнения!

В какой-то момент при гаснущем свете ему почудилось в толпе юное, прекрасное лицо Надежды. Нежность и волнение пронзили его с головы до пят. Эта молодая женщина стала таким огромным событием в его жизни, какое он еще не может объять и понять. Дмитрий Григорьевич задержал взгляд. Но видение больше не повторилось. Он понял, что ошибся. И все же на душе сделалось хорошо. На сцене тоже. Спектакль любили. Зрители искренне смеялись. Веселил Яшка-артиллерист: "Бац! Бац! И - мимо!" Иронические улыбки вызывал неумеха Попандопуло. Красные, как следовало, побеждали, и эта привычная заданность создавала убаюкивающее, уютное настроение. Устремленное к сцене лицо жены в полутемном зале показалось еще прекраснее. Тот же локон над бровью, что сводил с ума в стародавние времена. А чувство не только не ослабло, а стало будто крепче и прочней. Жена глядела на сцену, была поглощена происходящим, и эта наивная взволнованность пробудила в Дмитрии Григорьевиче острое чувство любви и тревоги. Такое странное смешение чувств возникло впервые еще в Испании, а в последние дни с особенной силой охватило его. Жена Шурочка являла собой такой огромный мир, от которого он бы никогда не отказался. Но в этом мире образовался пролом, откуда бил яркий свет. И там была Надежда.

Может, суждено ему такое богатство чувств за его таланты, геройство, усердие, глубокое понимание вечности и природы человеческой? В хорошие минуты, стремясь добраться до истины, Дмитрий Григорьевич думал о себе в третьем лице: "его", "ему"...

Музыка разливалась по залу, обрушивалась с высоты, создавая праздничный настрой. И это как нельзя более соответствовало настроению командующего. Им овладело беспричинное веселье, и он принялся следить за спектаклем, где красные одурачивали глупых врагов. Это отвечало настроению собравшейся публики, среди которой находился он, могущий движением брови разрушить этот спектакль, бросить вперед полки и батальоны. Но он этой силой не воспользовался, и она истаивала в нем последние мгновения, которых никто не замечал.

30

Временами Гитлер ощущал себя вечным жителем планеты.

Познать величие собственных дел и свершений дано лишь избранным. Из бесчисленного множества людей, наделенных обыкновенными судьбами, только редчайшие исключения могут себе это позволить. Одним из таких исключений был Гитлер. После падения Франции им овладел странный душевный настрой: несмотря на загруженность, каждый день для него становился праздником, приближал величие и бессмертие. Не трясущийся Черчилль, не паралитик за океаном, не смурной кремлевский дядюшка, а он, шестой германский канцлер, становился владыкой мира.

Окружение часто мешало, но без него невозможно было обойтись. Причастных к великим делам гораздо больше, чем самих вершителей. Помощников надо жалеть и подкармливать. Именно они позволяют ощутить подлинный триумф.

В канун войны на всех этажах рейхсканцелярии царило оживление. Высшие чины, как и мелкие клерки, которым было известно о начале кампании, сдерживали улыбки и в то же время старались показать приподнятость духа, окрыленность, точно у каждого намечалось торжество. У высших чинов это либо проявлялось бурно, как у Геббельса, либо скрывалось за маской холодности, как у Кейтеля. Благодаря этой холодности Кейтель выиграл еще один балл в единоборстве с министром пропаганды. Когда на одном из совещаний зашла речь о Бисмарке, Гитлер растянул губы в хитрую улыбочку:

- А помните его предупреждение насчет России?

Он умел ошарашивать, когда благостный подъем грозил перекинуться через край. Остудил разгоряченные головы. Теперь все сидели, как истуканы. Кейтель произнес:

- Русские всегда плохо держали первый удар.

Фюреру эта мысль чрезвычайно понравилась. Он благосклонно взглянул на Кейтеля. Геббельс побагровел, но не нашел, что добавить. А Гитлер с безжалостным любопытством подумал о кремлевском старике, о том, что его ждет: страх и позор? а может, смерть от заговора? С этим спешить не хотелось. Надо, чтобы суд и казнь вершила сама Германия, а не кучка перепуганных кремлевских царедворцев.

Если он успеет подавить заговоры, то, конечно, сбежит. И его поймают не в Москве, которая будет уничтожена, а где-нибудь за Волгой или за Уралом. Столицу он покинет, разумеется, до катастрофы. Может быть, станет прятаться у себя в Азии? Конечно, гибель такой фигуры будет видна всему миру. По скандальной популярности он превзошел всех заурядных политиков. Тем величественнее будет германский триумф.

Мысли Гитлера вновь вернулись к предстоящей восточной кампании. Да, именно так: русские всегда плохо держали первый удар. Фюрер вновь благосклонно посмотрел на Кейтеля и взглядом усмирил готового взорваться министра пропаганды. Всему свой черед.

31

Робкие служащие Минского Дома офицеров - билетерши в дверях, уборщицы в пустом зале, куда должен был с минуты на минуту хлынуть народ, несколько военных, электрик и администратор, пожиравшие друг друга глазами из-за перегоревшей лампочки, не обратили внимания на кряжистого полковника, который взбежал по ступеням широкой лестницы слишком бойко для своей полноты и высокого чина. Проследовал в зрительный зал, ни с кем не здороваясь, не отвечая на вопросы.

Пол в фойе был натерт до блеска, люстры сияли, и все это для важных гостей, которые заполнили зал. Билетерша хотела было спросить пропуск или какой-нибудь документ, но не успела. Ее напарница проявила дисциплину.

- Михална! - крикнула она от скуки пронзительно, когда полковник скрылся. - Чего же ты билет не спросила?

Тем временем полковник вошел в зрительный зал и, свободно ориентируясь в темноте, двинулся между рядами. Всполох на сцене высветил круглую бритую голову командующего, и полковник, найдя кратчайший путь между креслами, направился к нему. Склонился и прошептал несколько слов. Генерал Болдин напряженно прислушался, но не смог уловить ни единого слова. А сообщение вряд ли было ординарным. Вошедший полковник Блохин был начальником разведотдела штаба округа.

Откинувшись в кресле, Павлов глухо спросил: "Откуда?" - и начальник разведки Блохин, еще раз нагнувшись, терпеливо объяснил.

Скулы на суровом лице командующего окаменели. Глаза сузились, выдавая хищный азиатский прищур. Заметив вопросительный взгляд своего заместителя, Павлов качнулся вперед, точно хотел поделиться новостью. Потом раздумал. Требовалось поразмышлять самому.

Сведения, которые сообщил Блохин, на первый взгляд были ошеломляющими. И в то же время они выстраивались в один ряд с такими фактами, восприятие которых притупилось из-за постоянного одергивания Москвы. Первое побуждение было бросить все и бежать в штаб. Поднимать армию, выводить войска на позиции. Но Павлов тут же твердо одернул себя. Бегать надо было раньше. Тревогу следовало бить неделю назад, когда перебежчики один за другим называли двадцать второе июня. Особисты их крепко потрясли на предмет провокации. И скорее всего, после двадцать второго пустят в расход.

"Надо, надо! - передразнил себя Павлов. - Кто может поступать, не считаясь с мнением вождя? Сколько таких ретивых, искренних служак превратилось за последнее время в лагерную пыль? Еще один повод пополнить их ряды?"