Багровый молот - Алекс Брандт

Каноник мягко повел рукой:

— Я мог бы еще долго говорить, господин Хаан. Но к чему тратить время на очевидное? Вы — блестящий политик и опытный дипломат. Именно поэтому я не сомневаюсь, что вы сумеете шагнуть — с моей помощью, разумеется, — в те кабинеты, в которых будет решаться судьба Империи.

Некоторое время Хаан молчал, разглядывая собеседника. Лиловый камзол, расшитый крохотными серебряными звездами, черные замшевые перчатки, кружевная пена манжет. Изящество, с которым одевался соборный каноник, больше пристало придворному щеголю, чем служителю церкви.

— Скажите, Франц, — негромко произнес Хаан, — вы хотите занять мое место?

— Помилосердствуйте! Хлопотная и не слишком почетная должность.

— В таком случае, чего вы хотите? К чему все эти пространные разговоры о моих добродетелях?

Фон Хацфельд улыбнулся, пушистые кончики его усов хищно приподнялись вверх.

— Здесь мы подходим к главному. Буду откровенен, мой друг: ваши дни на посту бамбергского канцлера сочтены. Прошу, не хмурьтесь. Вы всегда были рыцарем и крепко держались в седле. Среди франконских политиков трудно найти человека, который, поднявшись столь высоко, оставался бы верен собственным принципам. Впрочем — позвольте мне это маленькое и не относящееся к делу замечание, — принципы всегда казались мне чем-то вроде турнирных доспехов: защищают от ударов, устрашают врагов, но при этом сильно ограничивают свободу маневра. Так вот: вы сделали ошибку. Ошибку непоправимую. То, что казалось вам лекарством, способным излечить Бамберг, на самом деле было ядом, который разъедает вашу плоть изнутри. Я ведь предупреждал, помните? Подпись под ходатайством об изменении законов о колдовстве пишется не чернилами, а вашей собственной кровью. Но — что сделано, то сделано. Его сиятельство не простит вам этой ошибки. Как только между кайзером и протестантами будет подписан мирный трактат, вы потеряете свою должность. Не берусь судить, что произойдет дальше. Возможно, вас назначат гофмаршалом[61]. Возможно, предъявят вам некие компрометирующие бумаги. А возможно сразу закуют в кандалы.

— Противоречие, Франц. Сначала вы говорите о моей роли в имперской политике, а сейчас — о том, что его сиятельство намерен избавиться от меня.

— Противоречия нет. Вы можете быть смелым, как Роланд, и благородным, как Парсифаль, а ваши суждения могут быть блистательными и яркими, будто огни Святого Эльма. Но это не значит, что в один прекрасный день Иоганн Георг не швырнет вас в подвал. Вспомните Сенеку, вспомните Томаса Мора, вспомните всех других царедворцев, которых постигла одна и та же судьба: еще сегодня они сидят одесную от правителя, а назавтра их головы уже валятся в пустую корзину у подножия эшафота.

— В таком случае, зачем вы говорите мне все это? Если дни мои сочтены, было бы куда благоразумнее держаться от меня подальше.

— Вы уже не ферзь, но еще и не пешка. О скором вашем падении знает не так много людей, и ваша тень по-прежнему кажется людям длинной. С моей протекцией вы получите хорошую должность при венском дворе.

— Вам не кажется это странным, господин фон Хацфельд? — Хаан уже не скрывал раздражения. — Вы, соборный каноник, предлагаете протекцию мне, второму человеку в княжестве? Прежде я думал, что аромат роз пробуждает в людях любовное чувство и мечты о прекрасном. Теперь вижу, что в некоторых случаях этот аромат обостряет и желание неумно шутить.

Фон Хацфельд подался вперед:

— Я отнюдь не шучу, господин Хаан. Сейчас я всего лишь каноник, но мои возможности велики. Дело в том, что мой отец — человек осторожный, из тех, кто никогда не носит всех ключей на одной связке. Меня он решил отправить по духовной линии, брата — по военной. И оба мы достигли успеха. У меня есть связи в Вюрцбурге, Регенсбурге и Вене. Если потребуется, я смогу устроить для вас аудиенцию у министра фон Эггенберга и патера Ламормейна, двух самых близких к Фердинанду Второму людей. Мой брат Мельхиор — полковник в штабе императорской армии, доверенное лицо Альбрехта Валленштайна[62]. Скажите, господин Хаан, многие ли из ваших знакомых могут похвастаться подобными связями? Кроме того, — каноник сделал выразительную паузу, — мои возможности существенно возрастут после того, как я получу титул князя-епископа.

— Что?!

— Именно то, что вы слышали. Мы с вами поможем друг другу, господин Хаан: вы получите назначение в Вену, а я займу нынешние покои его сиятельства и примерю рубиновый перстень.

— Власть Иоганна Георга незыблема.

— В настоящее время — да. Но любой правитель находится в руках своих приближенных. Это только на картинах мы видим императоров и королей, взглядом пронизывающих тьму, а мановением руки приводящих в движение огромные армии. На самом деле любой монарх — не более чем человек. Каждый его приказ выполняется с задержкой или не выполняется вовсе. Ему приходится иметь дело с нерасторопными слугами, которые бродят по галереям дворца в грязной одежде, зевая и почесывая в паху. С жестокими и тупыми судьями, которым проще отправить человека на казнь, чем хоть на минуту задуматься, виновен ли он. Ему приходится иметь дело с воровством чиновников и пьянством армейских офицеров, с неграмотностью приходских священников и воровством камергеров, с повсеместной грязью, тупостью, разложением. Пророк Моисей схватился бы за голову, если бы ему предложили не то что место эрцканцлера — бургомистра в маленьком городке с населением в пятьсот человек. Что остается делать правителю? Полагаться на доверенных людей, друзей, родственников, товарищей по университетской скамье. Вручать судьбы территорий в руки губернаторов. Налоги отдавать откупщикам. Финансы — итальянским и швабским банкирам. Раздавать титулы, полномочия, куски собственной власти — ради того, чтобы иметь возможность хоть как-то использовать ту власть, что у него останется. Так было со времен Карла Великого, так будет и впредь. Что в результате? Разве правитель не становится зависим от своих приближенных, от своих министров, от своих чиновников и генералов?

— Его сиятельство крайне популярен в Бамберге.

— Не имеет значения, — мягко возразил каноник. — Есть только властелин и его приближенные — люди, обладающие знатностью, деньгами или военным талантом. Все остальные — не более чем пейзаж, пастораль, скопление молчаливых фигур на заднем плане картины. Судьбою тысяч распоряжаются единицы. Герцоги и короли, штатгальтеры и курфюрсты зависят не от плебса, не от настроения подданных, не от распределения голосов на выборах в городской совет. Они зависят от тех, кого принято называть аристократией. От нас с вами, мой друг. Мы стоим за троном императоров и князей, мы вкладываем в их руки бумаги, которые им следует подписать, мы внушаем мысли, которые им надлежит озвучить. Именно мы дергаем рычаги, которые приводят в движение неповоротливую государственную машину.