Проданная (СИ) - Шарм Кира

«Доброжелатели», которые с ним работали и очень доходчиво пытались мне объяснить, что лучше отдать фирму им, потому что, занимаясь всем сам я, сопляк зеленый, только проблем себе наживу.

И откровенные шакалы, которые при жизни отцу задницу лизали и в рот заглядывали, стоя на задних лапках в ожидании того, что он с барского плеча бросит им кость в виде неплохого контракта или помощи, рекомендации или важного знакомства.

С уходом отца их истинные лица уродливо обнажились.

На меня не только натравливали налоговую и все возможные проверяющие органы.

Меня встречали с битами под домом, где жил Ромка, метелили до сломанных костей и сотрясений мозга, пытались сбить тачками и откровенно угрожали.

Ромка пару раз отбивал. И парней своих из бойцовского клуба звал, потому что хрен один бы справился.

Вытащил в свой клуб, стал учить драться.

Ну, — как учил. Просто тупо вышел со мной на мат и метелил куда попало. Так, что живых мест не оставалось.

— Ты кажется, научить меня был должен! — я возмущался, понимая, что вместо обучения превращаюсь в синюю отбивную.

— А я что делаю? — скалиться. Громадиной стоит надо мной, на голову выше, в полтора раза шире в плечах и ржет.

— А ты, друг, сам доделываешь то, что не успели те уроды. Может, и ты такой же? Другом был, пока я наследником перспективным был, а теперь отыгрываешься?

Так не думал. Ромка из бедной, почти нищей семьи никогда не завидовал тем, кто родился с золотой ложкой во рту. Они ничего не стоят сами по себе — ухмылялся. Стоит только тот, кто сам себя слепил, сам прорвался. А это — так. Хрень, упавшая с неба. Которую потом и удержать не сумеют.

— А ты как думал, Стас? Я тебя приемам учить, как в школе буду? Предупреждать, что вот сейчас вот так ударю, а ты — вот таким ударом отбивай?

— Ну… Вообще-то да, в принципе. А как по-твоему еще учат? Вначале объясняешь, показываешь, а потом я уже сам начну ориентироваться. И скорость наработаю. И силу удара.

— Ни хера, Санников. Ни хера, — ржет, запрокинув голову, а я букашкой мелкой себя рядом с ним чувствую. — Я тебя метелить до посинения буду. Пока твой инстинкт звериный из глубины не проснется. Пока не заревет и не начнет меня убивать. Крошить. Не думая, как удар, блядь, поставить. Вот тогда только научишься. Все остальное — балет, бля. Красиво со стороны и ни хера не пригодно в жизни. И хрен я дам тебе передышку. Хрен ты у меня сдуешься.

— Я не сдуюсь, Ромка. Я, блядь, сдохну, но не сдуюсь.

— А вот это уже херово, — Ромка прищурился, глядя на меня как никогда серьезно. Даже наклонился, чтоб глаза наши с ним вровень оказались.

— Почему? Лучше быть слабаком, что ли?

Он никогда не советовал мне сдаться. Никогда не подсказывал отказаться от компании, чтобы остаться в живых. Всегда был на моей стороне. Молча. Но я чувствовал его поддержку. И вот за это я больше всего ему благодарен.

— Если ты дерешься, чтоб сдохнуть, но не сдаться, — ты уже проиграл, Стас. Думаешь, я как на ринге побеждаю, м? Против троих, пятерых выхожу и каждый, блядь, раз кубок свой и бабло забираю, хоть каждый из них и мощнее меня? Потому что чувствовать надо, как будто ты уже сдох. Вот здесь, — проводит кулаком по груди, там, где сердце еще бешено колотится от нашего спарринга. — Тебе терять должно быть нечего, понимаешь? На все насрать. Тогда сила твоя вырывается. Она убивает, она расшвыривает всех вокруг. Потому что они — они за что-то дерутся. А тебе нечего терять. Ты тогда в стихию превращаешься. И не от кулаков, изнутри это идет. Тогда если тебя в лес вывезут и стволы к голове приставят возле ямы вырытой, ты одними глазами их так на хуй всех послать сумеешь, что у них, со стволами, ноги подкашиваться будут. Только это не сыграешь, Стас. Не научишься. Это внутри себя прочувствовать надо.

И я прочувствовал.

Сначала озверел и метелил Ромку в ярости какой-то дикой, на голом инстинкте. Потом сам не понимал, как удалось. Очнулся, когда он уже на мате валялся.

А потом понял. Почувствовал. Нащупал.

Это реально — пиздец, какая сила. Когда ничто тебе не важно, ничего не держит. Ни ненависть, ни жажда поднять дело отца, ни стремления — ничего. Не зависишь ни от одного своего желания и к самой жизни не привязан. И терять и правда нечего, потому что нет такой потери, какой бы ты не пережил. Вот тогда сила какая-то сумасшедшая изнутри прорвалась, как поток воды, что заперт раньше был. Тогда и научился размазывать по стенке одним взглядом. Реально, блядь, видел, как они отступали. Как заикаться начинали те, кто угрожать и прессовать меня пришли. А ведь я даже и кулака не успевал поднять.

Наверное, таким был и отец. Вот откуда его взгляд, что к полу сразу припечатывал. Я будто ощущал его в себе, внутри. Точно такой же, а, может, даже и сильнее.

Только у отца любовь его всепоглощающая была. Мама, ради которой он жил, дышал ради которой.

А мне и вправду было нечего и некого терять. И ничто не омрачало эту бешеную силу, которой я и сам иногда поражался.

Я понимал и видел многое.

Не зря отец меня почти с пеленок держал в своем кабинете. Не зря я, вместо того, чтобы играть или гонять в футбол, слушал его пояснения сложных бизнес-схем. Ни черта малой, конечно, не понимал, а теперь память все сама подбрасывала.

Бизнес отца не был чистым. Да и ничей тогда не был, все начинали с незаконных схем, с того, за что можно было легко сесть… Надолго. Вся элита выросла из криминала, да и последние годы мало что изменили в бизнесе.

Я сутками листал документы. И нашел. Многое нашел.

Схему, по которой подставили побочный, автономный бизнес отца. И ту, по которой его друг Лева Серебряков, аккуратно присвоил себе то, что должно было стать общим делом двоих друзей.

И не понимал. Неужели он был настолько жаден до бабла, его друг?

Нет, тут что-то не так. Тут ненависть должна была быть.

И я ее нашел.

В старых маминых письмах, — она их все хранила. В пожелтевших от времени фотографиях.

Они оба были влюблены в маму. Оба. с самого начала. Только выбрала она отца.

Я читал письма, которые друг Лева слал ей уже после своей женитьбы. После того, как родилась его дочь, которую прочили мне в жены. И те, что он присылал ей в последние месяцы жизни. Близкий друг семьи рассказал маме о крахе отца. Все рассказал, и о самых отвратных поступках, на которых они когда-то вместе строили свои империи. Обещал спасти отца и все ему вернуть, вытащить из проблем, если она станет его.

И я поклялся, что отомщу.

Не просто разорю, узнаю все его грязные тайны и оберну против Серебрякова, нет. Я поклялся, что отберу у него то, чем он дорожит больше всего на свете. Отберу и уничтожу, как он уничтожил мою мать, моего отца. Но в это нужно было вложить много сил и времени.

Я выстраивал собственную империю по крупицам.

Изначально решил, что весь мой бизнес, все. с чем я имею дело, будет кристально чистым. Я не замараюсь. Я все выстроил так, что при всем желании ничего незаконного найти было нельзя. Ни одного нарушения. Ни в чем. Никогда. Чтобы никто не смог взять меня за яйца. Даже на мелочи. Пусть так труднее и дольше, зато надежно. Непробиваемо надежно.

Но я знал, что этого мало. Без криминала, без элиты мне не выплыть и не продержаться.

Серебряков подал мне прекрасный пример.

И я его усвоил, как и все уроки.

Не осталось ни одного из имеющих хоть какой-то вес и влияние людей, кто не был бы мне должен. И нет, речь не о деньгах. О важном. По-настоящему важном. В этом мире долг, за который будешь благодарен всю жизнь — самая ценная монета. Таких долгов не забывают.

А еще — я знал. Практически все и обо всех. Все грязные тайны, порочные секреты. Сам оставаясь белоснежным, я тщательно изучил всю изнанку жизни других. Я в любой момент мог любого взять за горло.

Стоит ли удивляться, что я не просто пошел, полетел вверх?

И к тридцати заработал раз в десять больше того, чего достиг отец.

Больше жил за границей, сюда приезжая набегами.