Гоминиды - Роберт Сойер

Болбай важно кивнула.

— Не могу сказать, что знакома с учёным Понтером так же хорошо, как вы, учёный Халд, но я того же мнения. Однако, не могло ли у него быть какой-либо другой причины для самоубийства?

Адекора этот вопрос сбил с толку.

— Например?

— Ну, скажем, ваша работа… простите меня, конечно, учёный Халд, но я не могу выразить это мягче: ваш проект оказался полным провалом. Приближалась сессия Серого Совета, на которой обсуждался бы ваш вклад в общественное благосостояние. Мог ли он настолько бояться возможного прекращения проекта, чтобы наложить на себя руки?

— Нет, — ответил Адекор, потрясённый предположением. — Нет, на самом деле, если кто и выглядел бы плохо на совете, то, скорее, я, а не он.

Болбай дала его комментарию повиснуть в воздухе, потом продолжила:

— Не будете ли любезны развить свою мысль?

— Понтер был теоретиком, — сказал Адекор. — Его теории не были ни доказаны, ни опровергнуты, так что c ними ещё работать и работать. Я же был инженером; это я должен был построить установку для проверки теоретических идей Понтера. И это моя установка — прототип квантового компьютера — отказалась работать. Совет мог признать мой вклад недостаточным, но совершенно точно не стал бы делать этого в случае с Понтером.

— Так что смерть Понтера никак не могла быть самоубийством, — сказала Болбай.

— Я снова напоминаю, — сказала Сард, — что вы обязаны говорить об учёном Боддете как если бы он был жив, пока я не решу иначе.

Болбай поклонилась арбитру.

— Я снова приношу свои извинения. — Потом повернулась к Адекору. — Если бы Понтер захотел убить себя, можно ли утверждать, что он не стал бы это делать способом, который навлёк бы подозрение на вас?

— Предположение, что он мог наложить на себя руки, настолько немыслимое… — начал Адекор.

— Да, мы с этим согласны, — спокойно произнесла Болбай, — но, гипотетически, если бы он это сделал, он наверняка не выбрал бы способ, который вызвал бы подозрения в преступном деянии, вы согласны?

— Да, согласен, — ответил Адекор.

— Спасибо, — сказала Болбай. — Вернёмся теперь к затронутой вами теме о недостаточности вашего вклада.

Адекор поёрзал на табурете.

— Да?

— Я не хотела этого касаться, — сказала Болбай. Адекору показалось, что при этих словах от неё слегка повеяло ложью. — Но раз вы сами подняли этот вопрос, мы, наверное, должны немного углубиться в него — вы понимаете, просто чтобы кое-что прояснить.

Адекор ничего не ответил, и Болбай продолжила.

— Каково вам было, — мягко спросила она, — всё время жить с подветренной стороны от него?

— Э-э… простите?

— Ну, вы же сами сказали, что его вклад вряд ли подвергся бы сомнению, в отличие от вашего.

— На ближайшем заседании Совета — возможно, — сказал Адекор. — Но в целом…

— В целом, — подхватила Болбай, вы должны признать, что в любом случае ваш вклад был лишь малой частью его вклада. Это так?

— Это относится к делу? — поинтересовалась арбитр Сард.

— Я уверена, что относится, арбитр, — ответила Болбай.

Сард явно сомневалась в этом, но кивком позволила Болбай продолжать.

— Вы ведь сами понимаете, учёный Халд, что в учебниках, по которым будут учиться ещё не родившиеся поколения, имя Понтера будет упоминаться часто, тогда как ваше — гораздо реже, если вообще попадёт в учебники.

Адекор чувствовал, как начинает частить его пульс.

— Я никогда не задумывался над такими вопросами, — ответил он.

— О, прошу вас! — сказала Болбай так, словно им обоим было прекрасно известно, какая это несусветная чушь. — Неравенство ваших вкладов было очевидно каждому.

— Я снова предупреждаю вас, Даклар Болбай, — сказал арбитр. — Я не вижу никаких причин унижать обвиняемого.

— Я лишь пытаюсь оценить его психическое состояние, — ответила Болбай, снова кланяясь. Не дожидаясь реакции Сард, Болбай повернулась к Адекору. — Итак, учёный Адекор, скажите нам: как вы относились к тому, что ваш вклад меньше, чем вклад вашего партнёра?

Адекор сделал глубокий вдох.

— Не моё дело оценивать, чей вклад больше, а чей — меньше.

— Конечно, нет, но разница между вашим и его настолько бросалась в глаза… — сказала Болбай, словно Адекор цеплялся к незначительной детали, отказываясь видеть общую картину. — Общеизвестно, что Понтер был талантлив. — Болбай снисходительно улыбнулась. — Ну так расскажите нам, как вы к этому относились.

— Я отношусь к этому сейчас, — сказал Адекор, стараясь, чтобы голос звучал ровно, — совершенно так же, как относился до исчезновения Понтера. Единственное, что поменялось с тех пор, это то, что я невыразимо опечален потерей своего лучшего друга.

Болбай снова начала нарезать вокруг него круги. У табурета было крутящееся сиденье; Адекор мог поворачиваться вслед за ней, но решил этого не делать.

— Вашему лучшему другу? — переспросила Болбай, как будто это заявление её безмерно удивило. — Вашему лучшему другу, так? И как вы почтили память о нём, когда он исчез? Заявив, что в ваших с ним экспериментах главными были ваше оборудование и программы, а не его теоремы!

У Адекора от неожиданности отпала челюсть.

— Я… я такого не говорил. Я сказал эксгибиционистам, что могу давать комментарии только относительно оборудования и программ, потому что за них отвечал я.

— Именно! Вы принижаете роль Понтера в проекте с самого момента его исчезновения.

— Даклар Болбай, — громыхнула Сард. — Вы должны обращаться к учёному Халду со всем подобающим уважением.

— Уважением? — усмехнулась Болбай. — С таким же, с каким он говорит о Понтере с тех пор, как он исчез?

У Адекора закружилась голова.

— Мы можем обратиться к архиву алиби, моему или эксгибициониста, — сказал он и указал на Сард, как будто они были давними союзниками. — Арбитр может услышать в точности, что я говорил.

Болбай махнула рукой, отметая предложение, словно это был бред сумасшедшего.

— Не важно, какие именно слова вы произнесли; важно, какие чувства эти слова выражали. А вы чувствовали облегчение от того, что вашего давнего соперника наконец не стало…

— Нет, — выкрикнул Адекор.

— Делаю вам предупреждение, Даклар Болбай, — резко сказала Сард

— Облегчение от того, что вы вышли из его тени, — продолжала Болбай.

— Нет! — повторил Адекор, чувствуя, как в нём вскипает гнев.

— Облегчение, — продолжала Болбай, возвышая голос, — от того, что теперь вы сможете включить в свой вклад то, что было сделано совместно.

— Замолчите, Болбай! — каркнула Сард, громко хлопая ладонью по подлокотнику своего кресла.

— Облегчение, — Болбай почти кричала, — от того, что ваш соперник мёртв!

Адекор поднялся на ноги и повернулся к Болбай. Его рука сжалась в кулак и поднялась…

— Учёный Халд! — голос арбитра Сард был подобен грому.

Адекор замер. Его сердце бешено колотилось. Болбай, как он заметил, предусмотрительно переместилась на подветренную сторону от него, так, чтобы вентиляторы не несли её феромоны в сторону Адекора. Он посмотрел на свой сжатый кулак — кулак, который мог расколоть череп Болбай одним тычком, одним хорошим ударом проломить грудную клетку и разорвать сердце. Он смотрел на него как на что-то инородное, не принадлежащее его телу. Адекор опустил руку, но в нём по-прежнему было столько гнева и негодования, что в течение нескольких тактов он не мог разжать пальцы. Он повернулся к арбитру.

— Я… — сказал он умоляющим тоном. — Арбитр, вы, конечно, понимаете… Я… Я не мог… — Он тряхнул головой. — Вы слышали, что она мне говорила. Я не мог… никто бы не смог…

Фиолетовые глаза арбитра Сард, взирающие на него, были широко раскрыты от изумления.

— Я никогда не видела ничего подобного, ни в зале суда, ни за его пределами, — сказала она. Учёный Халд, за что с вами такое?

Адекор всё ещё кипел от ярости. Болбай знает о той истории; наверняка знает. Она — партнёрша Класт, а Понтер и Класт в то время уже были вместе. Но… но… так из-за этого Болбай с таким рвением преследует его? В этом состоит её мотив? Она не может не знать, что Понтер никогда не пожелал бы такого.

Адекор прошёл через длительное лечение по поводу своей проблемы с контролем гнева. Понтер, милый Понтер, посчитал это болезнью, химический дисбалансом, и — к чести это замечательного человека — был рядом с Адекором в течение всего курса лечения.

Но сегодня… сегодня Болбай вынудила его, спровоцировала, подвела его к краю у всех на глазах.

— Достойный арбитр, — сказал Адекор, пытаясь — пытаясь, пытаясь! — заставить свой голос звучать спокойно. Должен ли он всё объяснить? Мог ли? Адекор склонил голову. — Я прошу прощения за свой срыв.

В голосе арбитра Сард по-прежнему слышалось изумление.