Фома Гордеев - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я ей: «Эх ты! Играла ты со мной — зачем?» — гневно и с упреком говорил он. А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая головой, поощряла его:
— Вот — хорошо! Ну, а она?
— Молчит! — тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. -То есть она говорила... да что в том?
Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате всё сгущалась, в окна смотрело что-то мутное.
— Зажгла бы ты огонь!.. — предложил Фома.
— Какие мы с тобой оба несчастные... — сказала Люба и вздохнула.
Фоме не понравилось это.
— Я — не несчастный... — твердо возразил он. — Я просто не привык еще жить...
— Человек, который не знает, что он сделает завтра, — несчастный! — с грустью говорила Люба. — Я — не знаю. И ты тоже... У меня сердце никогда не бывает спокойно — всё дрожит в нем какое-то желание...
— Это и у меня есть, — сказал Фома. — Эх!.. Надо однако идти в клуб...
— Не уходи... — попросила Люба.
— Надо, там ждет меня один... Прощай!
— До свиданья! — Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза его.
— Спать ляжешь? — спросил Фома, крепко пожимая ее руку.
— Почитаю немножко...
— Ты к этому — как пьяница к водке... — с сожалением сказал он.
— Что же есть лучше?
Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал:
«Тоже заплуталась, как и та...»
При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.
Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал:
«Ежели теперь встретится мне женщина — значит, Софья Павловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежели мужчина — не пойду завтра, — погожу еще...»
Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему захотелось ткнуть палкой собаку...
А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь я говоря:
— Здравствуйте, скромный миллионщик! Он нравился Фоме за свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:
— А почему вы знаете, что я скромный?
— Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.
— Софья Павловна? — медленно спросил Фома.
— Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?
Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы.
А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него спускается на грудь и он не может помешать этому...
— Уезжает Медынская? — раздался жирный басовой голос. — Славно! Я рад...
— Позвольте — почему? — воскликнул Ухтищев. Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого человека-собеседника Ухтищева. Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова:
— А по-отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...
— Фи, Мартын Никитич! — укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.
— Почем вы знаете, что она кокетка? — угрюмо спросил Фома, подвигаясь к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом, отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:
— Я не сказал — ко-окетка...
— Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о женщине, которая...— заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его:
— Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое, — какое он слово сказал?
И, проговорив это твердо и спокойно, Фома сунул руки глубоко в карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу приняла явно вызывающий вид... Усатый господин вновь оглянул его и насмешливо улыбнулся...
— Господа! — тихо воскликнул Ухтищев.
— Я сказал — ко-ко-тка... — произнес усатый человек, так двигая губами, точно он смаковал слово. — А если вы не понимаете этого — могу пояснить...
— Да уж, — глубоко вздыхая, сказал Фома, не сводя с него глаз, — вы объясните...
Ухтищев всплеснул руками и сунулся куда-то в сторону от них...
— Кокотка, если вам угодно знать, — продажная женщина... — вполголоса сказал усатый, приближая к Фоме свое большое, толстое лицо.
Фома тихо зарычал и, прежде чем тот успел отшатнуться от него, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого человека. Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и всё большое, грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такт трепки:
— За глаза — не ругайся — а ругайся — в глаза прямо — в глаза — прямо в глаза...
Он испытывал жгучее наслаждение, видя, как смешно размахивают в воздухе толстые руки и как ноги человека, которого он трепал, подкашиваются под ним, шаркают по полу. Золотые часы выскочили из кармана и катались по круглому животу, болтаясь на цепочке. Опьяненный своей силой и унижением этого солидного человека, полный кипучего злорадства, вздрагивая от счастья мстить, Фома возил его по полу и глухо, злобно рычал в дикой радости. Он в эти минуты переживал чувство освобождения от скучной тяжести, давно уже стеснявшей грудь его тоскою и недомоганьем. Его схватили сзади за талию и плечи, схватили за руку и гнут ее, ломают, кто-то давит ему пальцы на ноге, но он ничего не видал, следя налитыми кровью глазами за темной и тяжелой массой, стонавшей, извиваясь под его рукой... Наконец его оторвали, навалились на него, и, как сквозь красноватый дым, он увидел пред собой, на полу, у ног своих, избитого им человека. Растрепанный, взъерошенный, он двигал по полу ногами, пытаясь встать; двое черных людей держали его под мышки, руки его висели в воздухе, как надломленные крылья, и он, клокочущим от рыданий голосом, кричал Фоме:
— Меня бить... нельзя! Нельзя! Я имею орден... подлец! О, подлец! У меня дети... меня все знают! Мер-рзавец... Дикарь... о-о-о! Дуэль!
А Ухтищев звонко говорил прямо в ухо Фоме:
— Пойдемте! Голубчик, бога ради...
— Погоди, я дам ему в рожу пинка...— попросил Фома. Но его потащили куда-то. В ушах его звенело, сердце билось быстро, но он чувствовал себя легко и хорошо. И на подъезде клуба, глубоко и свободно вздохнув, он сказал Ухтищеву, добродушно улыбаясь:
— Здорово я ему задал, а?
— Слушайте! — возмущенно воскликнул веселый секретарь. — Это, извините, дико! Это, чёрт возьми... я первый раз вижу!
— Милый человек! — ласково сказал Фома. — Аль он не стоит трепки? Не подлец он? Как можно за глаза сказать такое? Нет, ты к ней поди и ей скажи... самой ей, прямо!..
— Позвольте, — дьявол вас возьми! Да ведь не за нее же только вы его отдули?
— То есть как не за нее? А за кого? — удивился Фома.
— За кого? Я не знаю... очевидно, у вас были счеты! Фу, господи! Вот сцена! Вовеки не забуду!
— Он, этот самый, кто такой? — спросил Фома и вдруг засмеялся. — Как он кричал, — дурак!
Ухтищев пристально взглянул в лицо и спросил его:
— Скажите — вы в самом деле не знаете, кого били? И действительно за Софью Павловну только?
— Вот — ей-богу! — побожился Фома.
— Чёрт знает что такое!.. — Он остановился, с недоумением пожал плечами и, махнув рукой, вновь зашагал по тротуару, искоса поглядывая на Фому. — Вы за это поплатитесь, Фома Игнатьич...
— К мировому он меня?
— Дай боже, чтобы так... Он вице-губернатора зять
— Н-ну-у?! — протянул Фома, и лицо у него вытянулось.
— Н-да-с. Говоря по совести, он и мерзавец и мошенник... Исходя из этого факта, следует признать, что трепки он стоит... Но принимая во внимание, что дама, на защиту коей вы выступили, тоже...
— Барин! — твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева. — Ты мне всегда очень нравился... и вот идешь со мной теперь... Я это понимаю и могу ценить... Но только про нее не говори мне худо. Какая бы она по-вашему ни была, — по-моему... мне она дорога... для меня она — лучшая! Так я прямо говорю... уж если со мной ты пошел — и ее не тронь... Считаю я ее хорошей стало быть, хороша она...
Ухтищев услыхал в голосе Фомы большое волнение, взглянул на него и задумчиво сказал:
— Любопытный вы человек, надо сознаться...
— Я человек простой... дикий! Побил вот, и — мне весело... А там будь что будет,..
— Боюсь — нехорошо будет... Знаете, — откровенность за откровенность, — и вы мне нравитесь... хотя — гм! — опасно с вами... Найдет этакий... рыцарский стих, и получишь от вас выволочку...
— Ну уж! Чай, я еще первый раз это... не каждый день бить людей буду...сконфуженно сказал Фома. Его спутник засмеялся.