Полный НяпиZдинг - Макс Фрай

непоправимую хрупкость всего, валенки не препятствуют. И я могу об этом рассказать — хоть как-то. Недостаточно хорошо, но лучше, чем большинство специально приглашенных для чтения проповедей профессионалов.

Хотя чем рассказывать словами, лучше посоветовать: добудьте где-нибудь покладистую кошку, возьмите ее на руки и нащупайте под густой шерстью тонкие косточки шейных позвонков. Все, чего вы не хотели знать о реальности, данной нам в ощущениях, будет к вашим услугам.

Я, по крайней мере, точно ничего об этом знать не хочу. Но надо, потому что это знание — один из наиважнейших признаков подлинной жизни.

Поэтому я знаю, какое все хрупкое. И чувствую постоянное напряжение мышц живота от почти бессознательного усилия длить и длить текущий момент, единственный миг, пока все еще цело, пока все еще есть, пока мы есть, пока это — навсегда, вопреки хрупкости и даже (непонятным мне образом) благодаря ей.

Еще какое-то время мы будем длить этот миг все вместе, хотите вы того, или нет.

Признание (читай — понимающее приятие) жизненно необходимо художнику (в самом широком смысле слова). Причем ровно в той форме, которую конкретный художник согласен считать признанием. У всех же свои представления, как это бывает должно быть. Кому-то для полного счастья достаточно скупой, но точной реплики авторитетного коллеги, а до другого без ста миллионов и памятника во весь рост не дойдет, что все получилось.

И дело тут не в тщеславии и не в алчности. А в том, что всякий настоящий большой художник ведет диалог не просто со своей референтной группой, а как бы со всем миром сразу. Отсутствие адекватного отклика (денег, славы, понимающих комментариев, повышенного внимания девочек обоего пола, кому чего) для художника — это не просто отсутствие человеческого понимания и одобрения. Люди в данном случае только часть реальности, небольшая, но подающая самые внятные сигналы, можно сказать — ее язык. И человеческое равнодушие (то, что кажется художнику равнодушием) равносильно молчанию всего мира.

Поэтому отсутствие признания для художника сродни богооставленности; впрочем, в его субъективном восприятии это именно она и есть.

Самое смешное (и одновременно горькое, но по большему счету все же скорее оптимистическое), что художник, будучи включен в великую космическую игру, вообще не знает ее правил и не понимает языка, на котором с ним говорят.

Художник не в курсе, что люди — это лишь малая часть алфавита. Вглядываясь и вслушиваясь только в них, вместо послания благодарной реальности: «Я тебя люблю», — услышишь, в лучшем случае «бл». Или вообще ничего.

Непризнанный гений скорбно умирает в одиночестве, так и не узнав, что мир принял его работу, оценил на «отлично» и отблагодарил тремя сотнями своих лучших закатов, как-то не сообразив, что гонорар этому работнику следует выдавать хлебом, вином и чемоданами денег. Он, мир (или она, реальность) — тот еще лось в этом вопросе. А часто еще и тормоз. То есть, бывает, что приходит к художнику торжественно, с правильно оформленным гонораром в конверте, но лет на сорок позже, чем требовалось. Все уже вообще умерли давно, вы к кому, дяденька?

Упс.

На этом месте должен был бы быть совет учить язык, избавляться от конкретных представлений о форме выражения признательности и больше доверять реальности, пусть себе благодарит, как хочет. Но совет этот вполне бесполезен. Потому что до столь прекрасного состояния редкий отшельник в горах Лао доходит за долгие годы непрерывного просветления. А с художника какой спрос. Он вообще если и понимает, во что влип, то очень-очень смутно.

Про погоду

Вот я как будто выхожу в город, и у меня там пара мелких дел — в банк заплатить за квартиру, в телефонную компанию, которая забыла прислать счет, с ними иногда случается, не знаю, почему.

И как будто в городе пасмурно, выгодный фон для осенней растительности, все это золотое и медовое, красное и медное отлично смотрится на сером фоне, дизайнеры из Небесной Канцелярии свое дело знают, чего уж там.

И как будто над головой моей отворяются небеса, и отчаянный солнечный свет льется на мою макушку, не с неба даже, а из давно минувшего июля, такой ослепительно-яркий, горячий, по-летнему белый, весь мой.

И как будто я переполняюсь этим светом до краев, а потом через край, и солнце, удовлетворенное результатом, снова прячется за — что там на небе вместо туч, когда оно целиком, равномерно серое? Вот за это и прячется, короче. И кажется, что навсегда (хотя это как раз вряд ли).

И как будто я остаюсь посреди всего этого — не столько человек, сколько сосуд, исполненный последнего летнего света. И как будто стою растерянно целых десять секунд, не зная, что предпринять. А потом иду и покупаю кепку — единственно верный поступок, совершенный в почти бессознательном состоянии.

Когда ты переполненный сосуд, лучше все-таки завести себе какую-то пробку. Потому что — ну неприлично же ходить по городу, светясь макушкой, особенно если в таком виде в банк вломиться, это хуже, чем просто бестактность, это уже почти хамство, не следует так поступать.

И вот нам итог сегодняшнего сна: теперь у меня есть кепка, а под кепкой солнечный свет, буду его иногда проливать осторожно, когда никто не видит, понемножку, оттепелей ради, в зиме без оттепелей смысла не больше, чем в пустыне без миражей.

Так, глядишь, и доживем до весны.

Р

Разговоры о погоде почему-то считаются необязательной болтовней людей, которым нечего сказать друг другу. В то время как разговоры о погоде — это же практически беседы о самом главном. О том, какова сейчас окружающая нас реальность — та ее составляющая, на которую мы не имеем никакого влияния.

Разговоры о погоде — это разговоры о том, любит ли сейчас Бог землю, на которой мы живем. А значит — подобная трактовка почти неизбежна — любит ли Бог нас. В смысле, конкретного отдельно взятого говорящего.

Вот у нас сейчас, к примеру, минус 2, яркое солнце, ледяной ветер, стремительно чернеющее лиственное золото, зеленая, почти майская трава.

Похоже, Бог меня недолюбливает. Зато уважает.

С

Самый простой способ сделать коммуникацию неэффективной — коммуницировать не с тем, кто перед тобой на самом деле.

Фишка в том, что так поступают почти все, почти всегда. Вместо конкретного мужчины, или конкретной женщины коммуницируют с собственными представлениями о гендере, вместо конкретного старика — с собственными представления о старости, и так далее.

Корень разобщенности