Индиго - Алекс Джиллиан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Невозможно описать словами, насколько глубоко я увязла в нем. А он во мне. Мы стали чем-то большим, чем муж и жена, мы слились в одно целостное существо, поглотив друг друга, и не представляли, как жили до нашей встречи. Именно в тот день, точнее уже ближе к ночи, в очередной раз распятая под его телом, я поняла, насколько глупа моя ревность. Никто другой не даст нам и мизерной части всепоглощающего блаженства и безумной эйфории, получаемых нами сейчас.
Это невероятное ощущение, Эни. Лучшее, что я испытывала в жизни, и от души желаю тебе познать такое же сильное чувство. Самое главное – доверься себе, не закрывай сердце, не бойся быть отвергнутой, непонятой, неуклюжей, несексуальной, недостойной. Вся эта чушь только у нас в голове, последствия пережитого опыта. Мы рождены, чтобы любить и быть счастливыми. Этот мир создан для нас, и мы обязаны принимать все его дары. Нам часто мешают шоры на глазах, но стоит избавиться от них, реальность меняется, расцветает новыми красками. Ты обязательно увидишь весь радужный спектр цветов, когда встретишь Его. Только учти, что он вовсе не обязан быть идеальным, соответствовать твоим ожиданиям и нарисованным в голове образам. Ты узнаешь его сразу, но только если будешь готова.
Может быть, я зря сотрясаю воздух и ты тоже уже обрела свое счастье, но если нет, то, возможно, мои слова однажды помогут тебе не ошибиться, не пройти мимо.
А не исключено, что мне просто повезло и я несу полный бред. Кто знает? Каждый случай индивидуален. Нет какого-то единого рецепта счастья, подходящего для всех без исключения. Но за то время, что мы с тобой провели вместе, я многое успела понять. О тебе, обо мне, о нас. Мы похожи не только внешне, нас объединяет куда большее, чем кровное родство.
Ты знаешь, о чем я говорю, Эни. Боль и страдания способны разрушить самые крепкие узы или же скрепить их, сделать нерушимыми. Я верю, что второй вариант – про нас. А еще я верю, что, несмотря ни на что, ты читаешь мои письма и когда-нибудь найдешь в себе силы ответить мне. Я буду ждать столько, сколько понадобится. Помимо мужа, ты – мой единственный близкий человек, Эни. Не устану повторять – я очень сожалею и безумно скучаю по тебе.
С любовью, Мириам Флеминг».
Сложив прочитанное вслух письмо, я убираю его в конверт, который кладу рядом с собой на скамью. Опустив на глаза темные очки, запрокидываю голову вверх и задумчиво смотрю в ясное безоблачное небо. Сегодня снова солнечно, по-весеннему тепло и непривычно тихо. Только ветер шуршит опавшей золотой листовой и изредка кричат птицы, покидая свои насиженные места и собираясь в стаи.
– Тебя, как отца, наверняка коробит от того, что я зачитываю тебе интимные откровения дочери, – обращаюсь к неподвижной фигуре в инвалидном кресле, развернутом в сторону пруда. – Но ведь суть совсем не в них, – добавляю, слеповато щурясь. На старика не смотрю. Одутловатое и порядком изношенное лицо Бенсона – зрелище малоприятное, и сегодня мне меньше всего хочется искать ответы на свои вопросы в его неподвижных перекошенных чертах. – И даже не в том, что Мириам не посчитала нужным внести отца в список близких людей.
Сунув в рот фильтр, неспешно подношу к губам зажигалку, выпускаю на волю огонь, медленно затягиваюсь и так же лениво выпускаю дым рваными колечками.
Торопиться мне совершенно некуда. Бенсон тоже вряд ли куда-то спешит, а симпатичная медсестра Мегги, заполучив, наконец, стопку моих книг с автографами, еще не скоро появится, чтобы забрать подопечного и отвезти в палату. Девушку нетрудно понять. Работать с такими тяжелыми пациентами, как Камерон, – задача не из легких. Каждый мой визит в эту богадельню – для нее праздник и возможность немного отдохнуть от удручающей компании Бенсона.
– И даже не в том, что ты так легко вычеркнул Мириам из своей жизни и никогда не пытался наладить с ней контакт, хотя это всегда вызывало у меня массу вопросов, от которых она почти всегда виртуозно уходила, – продолжаю я диалог с молчаливым слушателем. – Почти, – делаю особое ударение на произнесенное слово. – Кое-что мне все-таки удавалось из нее вытянуть. Незначительные детали, голые факты, общая информация, малополезная по своему содержанию. Заметь, что даже в письмах, адресованных Аннабель Одли, моя жена совсем мало говорит о тебе, и ни одного слова о матери и младшем брате Кевине, о своем детстве на ферме. Это странно, не находишь? Десятки писем, и… ничего. Создается впечатление, что, помимо меня и тоски по Эни, у моей жены не было других интересов, радостей, переживаний и воспоминаний, но ведь это не так.
Бросив затушенную сигарету в урну, я встаю со скамьи и обхожу кресло Бенсона, остановившись напротив.
– Я знаю одну из вероятных причин, – размышляю вслух, глядя в посеревшее лицо старика.
Глаза Камерона – единственное свидетельство того, что внутри немощного тела еще теплится жизнь. Его мозг не умер, хотя он сам предпочел бы полное забвение. Ждать конца своих мучений, не имея возможности приблизить финал, – это ли не самое ужасное, что может случиться с человеком. Дряблое парализованное тело Бенсона давно превратилось в пожизненную клетку для его сознания. Иногда я с содроганием думаю, что мог оказаться на его месте. Действительно мог.
– Мириам пугала смерть, – сунув руки в карманы брюк, говорю я. – Она была жутко суеверной, никогда не посещала кладбища и не произносила вслух имена умерших. Я этого не понимал. Пытался и даже смог принять то, что всегда ездил один на могилы своих родителей, но в глубине души я считал ее страхи надуманными, эгоистичными, а потом и жестокими. По отношению к нам обоим и… – Мне приходится прерваться, чтобы прочистить горло. По грудной клетке расползается знакомая свинцовая тяжесть. – И к Тиму. Особенно к Тиму. Ты же знаешь, кем был Тим?
Лицо старика багровеет. Иногда слова вовсе не обязательны. Нависшие веки Бенсона дергаются, и на какой-то миг мне начинает казаться, что я вижу в его взгляде мученическую агонию, но это всего лишь обман зрения. Непроизвольный нервный тик.
Я подхожу к старику вплотную, неотрывно всматриваясь
