Боярин - Олег Гончаров

– Уйди, не мешайся! – прикрикнул я на жену, за рукав схватил и за спину отшвырнул.

Коли от врагов отобьемся, устрою ей выговор, чтоб в мужицкие дела не совалась. Благо бы ножом его полоснула, а то с травинкой прет. Еще бы ромашку какую-нибудь ему под нос сунула, авось, от духа цветочного вражина добрее станет.

Однако смотрю – печенег саблю бросил, волчком на месте завертелся, а сам за шею держится, голова набекрень, словно судорогой его скрючило. Выходит, зря я на жену обижался. В травинке заговоренной сила сокрыта была. Вон как вражину перекорежило. Значит, не ругать, а извиняться перед ведьмой моей придется. Ничего, небось, язык не отсохнет. Одним врагом меньше, так это ж мне на руку.

Я уже обрадовался, решил, что наша берет, но не тут-то было. Не заметил я, как печенег на коня моего вскочил, подлетел ко мне да аркан накинул. Больно конский волос горло ожег. Успел я, прежде чем петля затянулась, ее рукой рвануть, иначе бы несдобровать. Захлестнул бы печенег меня удавкой, задушил бы, и всего делов.

Соскользнула петля мне на плечи, руки к тулову притянула, повязанным, точно спеленатым, я вмиг оказался. Рванул конник, с ног меня сшиб, проволок по земле, пока меч у меня из рук не выпал, и остановился.

Я головой тряхнул. Хоть и связанный, но живой. Вот только надолго ли?

Мысль о жене меня сразу в чувство привела. Приподнялся на локте, вижу – руки ей вяжут. Зарычал я от злости, петлю рванул. Конский волос крепкий, особливо если в вервье сплетен, чем сильнее его порвать стараешься, тем он глубже впивается. Крепкий аркан у печенега, сколько ни тужься, все одно не порвешь, они на таких арканах коней степных сдерживают, а человеку и подавно из петли не вырваться.

– У-у, волки! – сквозь зубы я на них изругался. – Чтоб у вас кишки повывернуло!

Но проклятие мое на них не слишком-то подействовало. Навалились они на меня, руки связали, в рот кляп войлочный забили, чтобы много не кричал, а я все вокруг озираюсь – как там жена моя?

Вот она. Повязали ее вражины. Шапку с головы сбили, а под ней коса русая. Завопили радостно супостаты. Бабу увидели, вот и обрадовались. Я из пут своих рвусь, но себе только хуже делаю – на запястьях от напряжения кожа лопнула, кровью рана изошла. – Что же делать-то?

Но подмога пришла, откуда и не ждал. Тот вражина, которого Любава травинкой перекрючила, закричал на своих строго, от жены моей печенегов оттолкнул, саблей размахивает. Шея у него набекрень, сам от судороги корчится, а тараторит сердито, на землю плюется и на Любаву косится опасливо. Проняла его, знать, Любавина сила.

Кривой у них, выходит, за главного был. По его велению отстали печенеги от жены моей, и я немного успокоился. Если сразу не снасильничали, то, может, обойдется все. А тот, пуганый, косу Любавину на руку намотал, на коня моего взобрался и жену мою перед собой посадил.

– Добрынюшка, – крикнула она мне, – я люблю тебя! – И еще что-то добавить хотела, но печенег ее за косу рванул так, что она от боли вскрикнула и слезы у нее из глаз от обиды брызнули.

А печенег попытался шею разогнуть, но не сумел, только от боли поморщился и зло пятками под бока коню вдарил.

Другой вражина петлю на шее моей потуже затянул, ногой под ребра врезал, встать заставил. Конец аркана на луку седельную намотал, на Любавина жеребчика вскочил и поводья дернул.

Бежал я вслед за печенегом, носом изо всех сил сопел, а сам все думал о том, как бы на ногах удержаться да о кочку не споткнуться. Упаду, и конец. Захлестнет петля, задавит меня аркан печенежский, поволокусь по степи мертвяком задушенным, а Любаву на поругание злобное оставлю. Не мог я такого допустить. Иначе и в Сварге, и в Ирие, и в Пекле огненном мне покоя не будет. Вот и пыжился. Даждьбога поминал, Ладу со Сворогом и всех богов, чтобы сил мне дали, чтоб без защиты своей не оставили.

Недолго мы в пути были, иначе не стерпел бы я. Услышали боги требы мои – стан печенежский неподалеку оказался. У речушки степной люди-кони шатры свои чудные разбили. Больше сотни кибиток и повозок вкруг выставили, посреди становища из красного войлока чертог соорудили, вокруг него костры горят, перед входом слега высокая в землю вкопана, а на ней стяг расшитый по ветру вьется. На стяге змей крылатый в лапах луну держит и на меня глазом огненным косится.

Шумно в становище, многолюдно и суетно. Волы ревут, овцы блеют, и люди не разговаривают, а кричат друг на дружку, словно собаки лаются. Видать, у них так заведено меж собой знаться[30]. Чудно мне стало и нерадостно. А тут еще кочка под ногу подвернулась, я едва не упал. Но удержался, слава богам, и дальше побежал.

Встретили нас странно. Ни радостных криков, ни приветствий. Наших пленителей даже за кольцо повозок не пустили. Остановились печенеги поодаль, ждут чего-то. Я тоже жду. Отдышаться стараюсь да с Любавой переглядываюсь. А она на меня смотрит растерянно, губу в бессилии закусила.

Тут из-за повозок старушка чудная появилась. Маленькая, лысая, как коленка, в одежке, колокольцами обвешанной. Вокруг нас обежала и давай плеваться. А печенеги, нас пленившие, с коней сошли и перед старушкой лысой на колени попадали. Порченый залопотал что-то обиженно, то на шею кривую, то на жену мою показывает. Оглядела его старушонка и засмеялась, словно закаркала. Любава, воспользовавшись тем, что о ней забыли, на землю соскочила и ко мне бросилась.

– Как ты, любый мой? – зашептала.

Стала кляп у меня изо рта вытягивать. Но старушонка ее одернула. Подскочила к моей жене проворно, за руку схватила, к себе развернула и закричала что-то зло. Но и Любава в долгу не осталась. Не долго думая, размахнулась да со всего маху старушонке по щеке ладошкой залепила. Старушка только пятками сверкнула да на задницу плюхнулась.

Печенеги на Любаву набросились, я ей на выручку кинулся, снова свара меж нами началась. Только старушонка лысая драку нашу вмиг прекратила. Вскочила с земли, меж нами и печенегами встала. Заругалась на своих, в Любаву пальцем потыкала. Утихомирились печенеги и вновь на колени повалились. А старушонка на них плюнула, Любаву за косу схватила и за собой поволокла. Печенеги от слюней старушкиных утерлись и мутузить меня принялись. Всю одежу на мне порвали, калиту с шеи содрали и молотили меня, пока я в Навь не провалился.

Ночь была душной. Крупные капли пота выступили на лбу. Они тяжелели, щипали солью царапины и ссадины, заливали распухшие от синяков глаза, стекали по щекам, по засаленной бороде и растекались по груди. Противный липкий ручеек струился между лопаток, и от этого жутко свербела спина. Я изо всех сил старался терпеть зуд, но от этого было только хуже. Очень хотелось встать с вонючих, прокисших шкур, подойти к столбу в центре шатра и, словно поросенок, почесаться о шершавое дерево подпорки.