Кодекс пацана. Назад в СССР - Василий Высоцкий

Я повернулся и ответил:

— Да, пошел. Пошел сказать слово за Гурыля и Малыша. Их по беспределу закрыли, вот я и подписался.

— Мусарнулся? — спросил Лысый.

— Нет, — покачал я головой. — Никого не сдавал, а рассказал не больше вашего. Мне же показывали ваши протоколы. Там вы тоже особо ничего не нарисовали. Пытались меня развести на имена и фамилии, а я только про Серёгу рассказал. Как нас догнал Колесо, как они сцепились. Как Колесо Серёге по башке кирпичом съездил, а Пухлый тому пенделя отвесил, что в овраг улетел. И что не смог я Серого вытащить, а он меня оттолкнул и послал на хрен, потому что двоим не выбраться было… Это мусарнулся? Всё одно бы это выплыло наружу, а так… Да что я вам говорю… Вы же людей слушаете, а друга своего послушать в ломину.

Прости, Серёга, что на тебя повесил смерть Колеса, но тебе уже всё равно, а мне ещё задуманное делать нужно. Как встретимся на небесах, так во всём тебе покаюсь, но сейчас… Сейчас нужно спасать живых, чтобы они продолжили дело мертвых!

— Мы же это… мы не знали… — начал неуверенно Лысый. — Чего ты так? Тут же всё так завертелось. Родаки наехали, мне батяня пару раз по мордасам навез за клубешник. Ковылю вон тоже по спине прилетело. А ещё менты и смерти… Вот и хрен знает, что думать-то…

— Я никого не предавал, — со вздохом проговорил я. — И никого не предам… Никогда. Слово пацана.

Ребята переглянулись. Похоже, что моя речь была достаточно убедительной.

— Извини, Лось, мы же не знали, — протянул руку Ковыль.

— Так вы спрашивайте, если что, — я помедлил, но пожал руку в ответ. — Спрашивайте, а я отвечу.

Остальные тоже протянули руки. Я пожал каждому. Похоже, что этот раунд остался за мной.

— Ну что, поплясали, мальчишки? — к нам подошел Семен Степанович, старик запредельных лет, живущий по соседству — Раньше хоть за дело в морду сували, а теперь за чо? Што не поделили-то?

— Дядь Семён, это не мы начали, — ответил я за всех. — На нас напали…

— Дык и надо было мужиков позвать. Раньше-то мы вона как с Нефёдовскими билися — половину поля вытаптывали, но никого не пришибали. Да, костяшки ломали, носы сворачивали, но чтобы так… До чего страну довели… Как звери, ей-богу… — дедок переводил слезящиеся глаза с одного на другого. — И ведь немца прогнали для чего? Чтобы самим друг друга гвоздать?

— И так хреново, дядя Сеня, — ответил Лысый. — Мы же друга пришли проводить, а ты на рану соль сыплешь.

— Да вам не соль сыпать, вам уксус надоть лить. Мало вас били в детстве, мало… — покачал старик головой.

Мы смолчали и отошли в сторону. А что тут скажешь? У старика своя правда, у нас своя. А что страну довели… Не увидит Семен Степаныч, до чего в самом деле страну доведут. Умрет через пару лет, тихо уйдет во сне и присоединится к своим однополчанам, такой же молодой и полный сил, как на фотографии, где он улыбается, сидя на танке.

— Смотрите, смотрите, сейчас будут выносить, — дернул меня за руку Ковыль

Я внутренне подобрался. Возле ступенек крыльца засуетились женщины. Мужчины отошли подальше. Из дома аккуратно вывели плачущую мать Серёги. Во всем черном ещё не старая женщина теперь шла с видом древней старухи. Из-под черного платка выбилась посеребренная прядка.

Неужели она за это время поседела? Никогда раньше такого не замечал.

Тетю Марину поддерживали под руки две соседки. По их щекам тоже текли слезы, но они старательно не давали упасть матери Серёги.

Она увидела меня, стоящего поодаль и направилась ко мне. Женщины поддерживали её, сурово смотря на нас. Пацаны сделали шаг назад, когда тетя Марина подошла ближе. Она вытерла слезы тыльными сторонами ладоней, а потом тихо так спросила:

— Саш? Как же так, Саш? Почему Серёжка не встаёт? Вы ещё дрова не докололи, а он лежит там, и не встает… Он заболел, наверное, да? Саш? Чего ты молчишь?

— Теть Марин, я… — ком в горле мешал говорить.

Я опустил глаза и шмыгнул носом.

— Не мешайтесь под ногами, — пробурчала одна из соседок и потянула тетю Марину в сторону автобуса.

В это время из сенцев показались мужчины, аккуратно выносящие гроб. Ярко-красная лодочка плыла на руках, выходя из берегов родного дома. Внутри был всего один капитан, который вскоре закончит свой недолгий заплыв…

Гроб вынесли наружу. Тут же раздались женские рыдания. Мужчины украдкой прятали глаза, стараясь не смотреть на то, как гроб поставили на две табуретки. Мы с пацанами подошли ближе, встали по правую сторону.

Серега лежал в гробу как живой, как будто уснул или притворяется и сейчас со смехом откроет глаза и скажет, что он всех обманул, что это шутка такая, что это всего лишь прикол… Только неестественная бледность выдавала его с головой. Неестественная бледность и заострившийся нос.

Над ним явно поработали в морге — синяков не видно, ссадины тоже заботливо замазаны. Глазам стало горячо. В горле снова возник проклятущий ком. Люди кругом что-то тихо говорили, но я не слышал. Я смотрел на того, кто уже не встанет и не улыбнется. Кто не даст списать химию или не ткнет в спину ручкой, чтобы я выручил его на контрольной по математике.

Серый отправляется в последний путь.

А ведь в моём мире он живой! Ведь в моем мире он нянчится с внуками!

А в этом… в этом вот он, холодный и скуластый. Неживой…

Люди подходили, прощались, клали деньги в ноги. Женщины отходили с прижатыми к глазам платочкам. Мужчины тяжело вздыхали. Наконец, гроб погрузили в катафалк. Отец Серёги молча залез в автобус, сел рядом с матерью и уставился невидящим взглядом в стенку напротив.

Мужчины и женщины в черных одеждах начали заходить следом. Основная же масса чуть отошла. Автобус ещё вернется, но уже без капитана в алой лодке. Как только Серёгу похоронят, так провожающие приедут поминать невинно убиенного… Тогда другие и подтянутся, а пока…

Мы дернулись было в автобус, но были остановлены на подходе деловитой соседкой:

— Санька, ты с мальчишками сюда не лезь. Добирайтесь как-нибудь сами. Тут и без вас места нет.

— Но мы хотим