Альпинист. Книга 1 (СИ) - Волков Тим

— Вы тоже ходите в горы? — догадался я.

— Да куда мне, старому, ек-макарек! — усмехнулся старик, но усмешка получилась натужной.

— Ходили? — осторожно уточнил я.

— Ходил, — тяжело вздохнул Петрович. — Когда-то, давным-давно. Кажется, еще в прошлой жизни.

Старик усмехнулся. Спросил:

— А ты в какую секцию ходишь?

— «Снежный барс».

— Дубинин значит у вас тренер.

— Верно. А вы откуда его знаете?

— Откуда я его знаю, ек-макарек? — улыбнулся Петрович. — Я всех там знаю!

И вдруг резко стал серьёзным, задумчивым. Повисла долгая пауза, нарушать которую расспросами я не хотел. Захочет, сам расскажет.

Петрович докурил, достал еще одну папиросу. Закурил.

— Ходил он со мной в горы, тренер ваш. Правда тогда совсем молоденький был, моложе тебя. Отчаянный парнишка, ек-макарек! Бесстрашный.

— Почему же вы перестали ходить в горы? — все же насмелился и спросил я.

Петрович долго не отвечал. Потом встал, подошел к окну, запустил руку за батарею. Достал оттуда початую бутылку водки, отхлебнул, вновь спрятал. Закурил.

— Потому что горы запретили.

— Как это — горы запретили?

— Малой ты еще, парнишка, чтобы понимать, — ответил Петрович, как мне показалось с излишним холодом.

Но выпитое вскоре дало о себе знать, глаза старика оттаяли, стали масляными.

— Горы, ек-макарек, это тебе не просто так рельефное, туды ее, образование. Они живые. Нас еще в помине не было, а они уже стояли. Обезьяна только палку в руки, ек-макарек, схватила и банан свой первый сбила с ветки, а они уже существовали. Понимаешь? Они видели все, как мы из воды выходили, как мы из козявки вот такой в человека превратились. В хомо сапиенсов. Что для гор человеческая жизнь? Пшик. Они тысячелетия стоят, седые и безмолвные. А восемьдесят лет или там сто — это для них так, как нам глазом моргнуть. Они величественные, вечные. А мы все тут, под горой, суетимся, суетимся, суетимся… Важных из себя строим, ек-макарек.

Старик вновь замолчал.

— Я часто в горы ходил, когда молодой был. Любили мы это дело. После войны, как демобилизовался, так на завод пошел. А там Санька был, дружок, он в пограничниках служил. Вот он и подсадил меня на горы. Ходили с ним, когда минутка была. Потом другим интересно стало. Компания появилась по интересам. Уже и от завода стали отправлять.

Стало нас это увлечение затягивать. Интересно было. Молодость кипучая, интересно все. И мир, кажется, весь перед тобой, открыт, ек-макарек. Я с завода даже уволился, мне физруком предложили в школу, с возможностью выхода в горы. Я детей стал в горы водить. Некоторым интересно было, некоторые не болели этим делом. Дубинин вот стал ходить.

С партии люди заметили наш кружок, отметили, одобрили, сказали продолжать работу в части социалистических идей и просвещения здорового образа жизни среди молодежи. С пионерской организацией свели меня, там тоже помогли. В газете даже обо мне писали, ек-макарек! С фотографией, все как положено.

Да я даже с алматинцами ходил на Пик Победы. Но там, конечно, ситуация случилась жуткая. От клуба «Спартак». Да тоже об этом писали.

А потом… Собрались однажды в горы, сентябрь был поздний. А я словно чувствовал что-то, под сердцем тяжело как-то было. Не хотел. А тут Санек с завода встретился на улице, с которым мы все начинали. Давай, говорит, сходим. Мол, вспомним молодость. Охота ему было сильно. Он, как оказалось, после моего ухода, забросил это дело, стал продвигаться по карьерной лестнице. Начальником отдела стал. Какие уж тут горы?

Ну а как увидел меня, так загорелось ему, нахлынуло. Пошли, говорит, да пошли. Привязался как банный лист. Ну что я ему, откажу что ли? Говорил ему, что погода не очень хорошая — и холодно, и дождь уже сбрызгивает. А он ни в какую. Идем и баста. Ну согласился я, друг все-таки. Да и опытный он, хоть и давно уже не ходил.

Пошли. Взял с собой я пару ребят, кто уже не раз со мной был и двинули на Хамир. Начали восхождение. Погода стояла так себе, моросило с утра, камень скользкий. Ну не в первой. Всякое бывало, и не в такую погоду подниматься приходилось.

Я первый пошел. Бил крючья, перила тянул. Хамир известен своими щелевыми маршрутами, там стены отвесные по пять-десять метров, выступов совсем мало. Я туда-сюда хожу, со сдвигом в сторону от линии группы, чтобы их камнями не побило. Метров тридцать прошел. Укрепился над карнизом. Убедился, что все хорошо, команду дал остальным, чтобы шли.

Ребята поднялись. А Саня кислый. Давай, говорит, теперь я пойду вперед? Руки, говорит, хотят вспомнить дело. Я отказал, а он продолжает. И надоел так, как муха. Черт с тобой, ему отвечаю, иди. Там все равно, на втором участке, шлямбур стоит, до него доберемся — уже спокойней.

А ему только в радость.

В связке пошли одновременно. Саня первый, я второй, остальные — за нами. Ветер поднялся, погода еще сильней испортилась. А Санька напротив, только раззадорился, во вкус вошел, ек-макарек. Почувствовал вкус горы.

Пошел он живо, вроде показать хотел, смотри, мол, не забыли руки и ноги, быстрей тебя могу. Болван!

На Хамире, второй участок более пологий, там первый обычно страховку «змейкой» делает, удобно так. Знаешь, как это? И чему вас только Дубинин учит? Это когда веревку за выступающие камни закладывают. Первый проходит так, одновременно крепит основную страховку. Потом остальные так же.

Вот Санька и прокладывал путь так. Только поспешил. Накинул веревку на «живой» камень, который сдвигается с места. Но и это еще было полбеды. Не уследил я — внизу был, — что Санька муфту карабина на шлямбуре на перегибе не завернул. Уж не пойму, почему так вышло. Он опытный альпинист был, первое правило знал — замуфтуй карабин! Это как с молоком матери. Как «Отче наш». Основы! А он не закрутил… словно его бес какой попутал.

Да не бес, конечно, это был. Гордыня. Легкомысленность. Гора кружит голову, порой притупляет чувства. Высота и мнимое величие дает. Вот и случилась беда.

Полез Санька дальше, за карниз. Да скользанул — к тому времени дождь уже во всю моросил. И полетел. Веревка дернулась, и «живой» камень сбила. А страховка… Что с нее толку, когда карабин в крюке не замуфтован?

Санька полетел. Я видел это собственными глазами, даже дернулся перехватить. Да спасибо ребятам, не дали — так бы вместе и с ним сгинули. А может быть и нужно было мне вместе с ним? Это ведь я виноват во всем. Я согласился взять его с собой, хотя мог отказать. Да, обиделся бы Санька. Но жив бы остался. Не нужно было его наверх пускать первым, сам должен былпровесить перила, а уж потом и группу пустить. Я во всем виноват.

Петрович закончил свой рассказ, надолго замолк и даже перестал шевелиться, упершись взглядом в пустоту. Потом, дернувшись, достал папиросу трясущимися руками, закурил. Вновь встал, достал из-за батареи заначку, отхлебнул.

— Помню глаза его. Лежит он на том самом козырьке, где я еще час назад был, и не двигается. Руки так раскинул, словно бы отдохнуть прилег. И глаза открытые. И только под головой лужа крови растекается. Я гляжу, и крикнуть охота, но не могу — как будто крик в горле застрял. Я сиплю, пытаюсь его выплюнуть, но не могу, не получается.

Потом легче стало. Спустились и Саньку спустили. Вызвали спасателей. Меня к следователю, конечно, сразу, допросы, все как положено. Да только… Было у нас, у альпинистов, кто тогда ходил, правило одно, никто о нем не знал, кроме нас самих. Чудачество конечно, но все же… Писать записку предсмертную.

Я вопросительно глянул на Петровича.

— Ага, ек-макарек. В шутку, конечно, но в каждой шутке доля правды есть. И не считалось это за плохой знак, напротив, вроде бы даже как на удачу. Вроде от смерти так отгораживаешься, не боишься ее, мол, вот смотри, документ под сердцем в кармане держу, а значит нет силы твоей на меня, старая с косой.

Но и другая причина у записки этой имелась. Прагматичная. Чтобы руководителя группы не посадили и маршрут не прикрыли, как опасный. Это ведь Санька то и придумал такое чудачество с запиской. Каждый перед подъемом пишет, мол, так и так, иду на вершину добровольно, никого ни в чем не виню, в случае моей смерти считать это самоубийством. И роспись. Все как положено, документ.