Скиппи умирает - Пол Мюррей

Совершенно точно не буду с вами спать.

— Грейвз умер на Майорке, подумать только! Поселился там с одной женщиной, поэтессой. В Дейе. Пару лет назад мы туда ездили — ну, мы с женой то есть. Восхитительное место, когда отъезжаешь подальше от всех этих курортов. Потрясающие пейзажи. А морская живность! Помню, однажды вечером жена сказала мне — она ела креветки…

Говард рассеянно кивает. Ему мерещится, что вдалеке, в людской гуще в Пристройке, он видит ее белый шарфик, мелькающий, как кончик лисьего хвоста.

Отойдя подальше, Скиппи принимается бежать. Он бежит до тех пор, пока не оказывается у себя в комнате. В голове у него тучи летящих искорок, сквозь них почти ничего не видно.

Поговорить с тобой? О чем это он хочет с тобой говорить?

Вот черт!

Он в панике: тревога с треском бежит по нервам, болезненно искрясь в самых кончиках пальцев, мысли наталкиваются одна на другую, как автомобильчики с бамперами в аттракционах, но хуже всего то, что он и сам не знает почему! Он не знает, что это ломится в дверь его мозга, не знает, почему сердце так быстро колотится, не знает, почему это так важно — не разговаривать с Говардом-Трусом, — а теперь он уже не знает, почему стоит на стуле и вышвыривает свою сумку из одежного шкафа, дергает за выдвижные ящики и через плечо выбрасывает на кровать их содержимое: нижнее белье, носки, футболки, свитера, кроссовки… А потом что-то мелькает мимо окна.

Спустя секунду он слышит, как за стеной на полную громкость включается стерео Эдварда “Хатча” Хатчинсона, хотя Скиппи точно знает, что сам Хатч внизу, в столовой. На радиобудильнике возле кровати Скиппи мигают цифры 00:00. Он откладывает сумку и медленно поворачивается к окну. Кажется, вся комната дрожит и плывет по краям.

Эта штука пролетела слишком быстро — и все-таки он как-то умудрился заметить ее. Направляясь к окну, он вдруг слышит, как сталкиваются и сливаются в коридоре звуки болтовни из телевизоров, радио и компьютеров: разные голоса как будто открывают двери и спрашивают друг друга: что происходит? Он ступает осторожно, как будто это вовсе не он, не осмеливаясь поверить в то, что он увидел то самое, что ему померещилось; он даже притворяется, что вовсе об этом не думает, он притворяется, приближая глаз к телескопу Рупрехта, что ему просто так, ни с того ни с сего, захотелось посмотреть по сторонам…

Но он видит только облака и птиц. И вдруг — ого! — какой сюрприз. Неужели он в самом деле ожидал, что инопланетяне выберут именно этот момент, чтобы прибыть на Землю? Как будто они летели из своих космических далей только для того, чтобы спасти… да вот же, опять! Опять, будто ниоткуда, оно появляется в окуляре и снова исчезает из виду. Скиппи рыщет по небу, гоняется за ним, и его сердце стучит, как будто собирается вовсе выпрыгнуть из грудной клетки. Неужели все это происходит наяву? Или он бредит? Но нет — вот наконец он его поймал: это ЛЕТАЮЩАЯ ТАРЕЛКА, скользящая по воздуху!

Тем временем Рупрехт сидит внизу, в своей лаборатории, и корпит над волновым осциллятором. Человеку с менее блестящим умом эта лаборатория, пожалуй, показалась бы немного unheimlich[14]. Это тесная, лишенная окон комнатка в самых недрах цокольного этажа, освещаемая одной-единственной голой лампочкой; из стен сочится сырость, с потолка капает, а в тени прозябают остовы и обломки прежних изобретений Рупрехта — Клономатик, Погодная машина, Автомат невидимости, Протектрон-3000: все они заброшены и распотрошены на запчасти для других проектов, так что теперь сами они выглядят как жертвы какой-то чудовищной войны машин. Однако для Рупрехта эта лаборатория — отрадное прибежище, оазис порядка и рациональной мысли. Компьютеры излучают тепло, поэтому в комнате всегда комфортная температура, к тому же она достаточно удалена от остальных помещений в этом здании, так что здесь можно в любое время суток, и днем и ночью, играть на валторне; здесь есть даже телевизор — на случай, если вдруг захочется просто посмотреть канал “Нэшнл Джиографик”, не выслушивая при этом ничьих посторонних “юмористических” замечаний о половых органах.

Волновой осциллятор Ван Дорена — это инструмент для СВЗР, придуманный самим Рупрехтом. Идея довольно простая: ВОВД принимает звуки (например, основную тему из Канона Пахельбеля, исполняемую на валторне) и переводит их в полный спектр частот, включая те, что недоступны слуху человека (но, может быть, доступны слуху инопланетян), а затем посылает их в космос.

— Слушай, Минет, что толку без конца играть космическим жителям всю эту скукотищу? Чтобы они подумали, что все земляне — столетние старики?

— На самом деле классическая музыка совершенно незаменима в качестве средства связи. С одной стороны, это математическая система, которую по силам понять любому разумному существу; с другой — она позволяет расшифровать физиологическую природу человека: ведь такие характерные элементы музыки, как шум, повторы, сотрясение, основаны на нашем сердцебиении, дыхании и так далее. У профессора Тамаси есть очень интересная статья, посвященная как раз этой теме.

— Ну ладно, наверно, я упустил это из виду.

На начальном этапе с этим волновым осциллятором пришлось изрядно повозиться; впрочем, сейчас Рупрехт надеется, что вот-вот преодолеет все трудности. Взяв его с рабочей поверхности — ВОВД представляет собой безобидную с виду прямоугольную штуковину размером с коробку конфет, — Рупрехт втыкает его вилку в электросеть и отходит на шаг назад. Ничего не взрывается, не загорается. Хорошо. Он включает осциллятор. Загорается красная лампочка, раздается гул исправно работающего прибора. Рупрехт садится на стул и достает из футляра валторну. Прежде чем заиграть, он чуть-чуть медлит, смотрит на дверь. Обычно ему нравится, когда Скиппи присутствует на пробных запусках, но сегодня тот куда-то пропал после урока истории и не ответил ни на одну эсэмэску. Ну что ж, раз он решил пропустить важное научное событие века, это его дело.

Сегодня Рупрехт выбрал для исполнения свое любимое произведение — начало Концерта для валторны Баха. Играя, он представляет себе, как два изящных существа на другом краю Вселенной откладывают книги, которые читали, и восторженно улыбаются, заслышав дивные звуки музыки из своего футуристического радиоприемника; одно существо делает пригласительный знак другому, они запрыгивают в свой космический корабль… И вот уже Нью-Йорк, подиум, на котором мировая общественность приветствует вежливых инопланетян и подающего надежды подростка, который перенес их сюда…

Шум от помех становится таким невыносимо громким, что Рупрехт вскакивает со стула. Секунду он стоит неподвижно, будто пригвожденный к полу этой какофонией, а потом, с некоторым трудом, зажав уши пальцами, он крадется к осциллятору — а из того теперь раздается какой-то немецкий голос, вещающий что-то, с той же оглушительной громкостью, про Bockwurst![15] Но вот электричество милосердно вырубается.

Тишина: в темноте Рупрехт, тяжело дыша, лежит на полу в позе эмбриона. Через несколько секунд электричество снова включается — включаются телевизор, компьютеры и все остальные электроприборы в комнате, кроме осциллятора, который лишь виновато дымится. Рупрехт склоняется над ним, чтобы посмотреть, в чем дело, но тут же отдергивает обожженные пальцы. В нем вскипает раздражение. Что случилось? Почему эта штука не работает? Бесполезно, все бесполезно — или, может быть, он сам бесполезное существо — глупое, бесполезное и тупое. Тогда что толку от всех его стараний? Рупрехт пинает волновой осциллятор Ван Дорена так, что тот отлетает в угол комнаты и, продолжая дымиться, приземляется у основания Протектрона-3000, а сам в отчаянии тяжело оседает на стул.

— Иногда причина, по которой мы не видим ответа, заключается в том, что мы слишком близко глядим на вопрос, — говорит голос.

Рупрехт, вздрогнув, поднимает глаза. В телевизоре, который включился сам по себе, появляется знакомое лицо — сморщенное и коричневое, как орех, с необыкновенно переливчатыми глазами: радужные оболочки так и блистают, будто производя какие-то запутанные вычисления.

— Все это время, я понял, трудности данной задачи отвлекали меня от того, что стояло за ней, — говорит лицо. — Ввод же дополнительного измерения сразу все проясняет. Мы оказываемся лицом к лицу с действительностью, обладающей одновременно и простотой, и почти невозможной красотой.

— Вот это да, блин, — говорит Рупрехт.

Почти невозможная красота. Она пританцовывает, блестит, как сбежавшая звезда, сквозь безобразную осеннюю серость: Скиппи не в силах оторваться, хотя за дверью уже слышен, все громче и все ближе, топот шагов и тяжелое дыхание, как будто кто-то грузный бежит по лестнице, перескакивая сразу через две ступеньки, — и вот наконец вбегает Рупрехт, весь в поту, и выпаливает что-то невнятное: “Мультиверсум!” — а потом замечает, чем занят Скиппи, и кричит: