Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

— Тимофей-то хоть и бивал нас частенько, но зато своим был, — говорили нищие. — А этот пришлый как захочет, так и будет судить. А наших законов он не знает.

Силантий остановился перед воротами башни. Перекрестился и, едва не споткнувшись, чертыхаясь, переступил дощатый порог.

Двор был почти пуст: у крыльца со сползшими до колен портками лежал бражник да в самом дальнем углу раздавалось хихиканье — кто-то немилосердно тискал бабу. Силантий поднялся на этаж — оттуда раздавались пьяные голоса: кто-то тянул грустную песню, а с лестницы раздавались проклятия. Новгородец нащупал нож, почувствовал себя увереннее и пошел дальше.

— Стой! А ты куда?! — услышал он за спиной голос.

Это был Циклоп. Силантий узнал его по темной повязке, которая неровно разделила его лицо надвое.

— Шапку с головы долой! — распорядился хозяин Бродяжьей башни и, когда чеканщик покорно обнажил слежавшиеся волосы, заметил удовлетворенно: — Вот так-то оно лучше будет. Господ надо издалека замечать. А то много здесь, на Москве, разных — и сразу к башне! А ты сперва хозяину почет окажи, шапку перед ним сними. — И уже по-деловому: — Где милостыню просишь? Что-то не помню я тебя.

— Я не нищий, чтобы милостыню выпрашивать, чеканщик я! Мне Яшка Хромой велел медь присмотреть, а потом юродивого безрукого отыскать, того, что у ворот Чудова монастыря сидит.

— Знаю я такого. Хм… Стало быть, ты от Яшки Хромого? — И по лицу Гордея прошлась улыбка, которая могла сойти и за смущение. — Так бы сразу и сказал. Шапку-то надень, голову застудишь, — позаботился Гордей. — Как там Яшка? Давненько он в Москву не захаживал. Слышал я о том, что он у себя хозяйство большое развернул, монеты чеканит. Стало быть, правда… Только ведь хлопотное это дело. Вчера на площади опять двоих уличили. Залили им в горло олово и даже не спросили, как поминать. Дернули бедняги два раза ногами и успокоились. А потом их в Убогую яму свезли. Хм… Стало быть, и ты чеканщик, — смотрел Циклоп Гордей на Силантия почти как на покойника.

— Да.

— И не боязно тебе? Мало ли!

— Теперь я уже ничего не боюсь. — Силантий вспомнил разъяренную кровавую пасть медведя. — Я ведь у боярина Воронцова на Денежном дворе служил. Как того порешили, так нас всех в темницу заперли, и если бы не царское венчание, так меня бы уже давно землей засыпали.

Сейчас Циклоп не казался таким страшным, а губы его разошлись в располагающей улыбке.

— Безрукого юродивого мы тебе сейчас мигом сыщем. Эй, холоп, — позвал Гордей одного из нищих, удобно расположившегося на куче прелой соломы, — покличь безрукого, да поспешай! Скажи ему, что Гордей его кличет. — И когда нищий ушел, Циклоп спросил: — А более Яшка тебе ничего не говорил? Может, про долг какой?

По интонации в голосе, по тревоге, какая чувствовалась в словах Гордея, Силантий понял, что между господами нищих не все ладится. И еще неизвестно, во что может вылиться такая ссора.

— Нет, — пожал плечами новгородец, уже подозревая, что не стоило ему забредать на Бродяжью башню, а куда проще было бы отыскать юродивого самому. — Ничего не говорил.

Псковские ябедники

Иван Васильевич тешился в ласках с Анастасией Романовной. Знахарки знали, что день благоприятный и самое время, чтобы зачать наследника. Если царица обрюхатится на Ивана Купалу, то жизнь его будет протекать долго и счастливо.

Спина у Ивана Васильевича была мокрой от пота, рубаха прилипла к груди, но дикое хотение не угасало. Царь видел заостренный подбородок суженой, ее кожа при ласковом свете свечей казалась матовой. Сейчас царица была особенно красива, а тихое постанывание еще сильнее разжигало в нем желание. Наконец он, обессиленный, опрокинулся на спину.

— Наследника мне роди, царица! Коли сумеешь… поставлю храм в угоду святой Анастасии! Если девка будет, — царь малость подумал, — тоже хорошо. Ожерелье тогда немецкое тебе подарю. Мне его посол дал, крест там золотой с рубиновыми каменьями.

— Спасибо, государь, только ты мне и без ожерелья дорог.

Иван Васильевич поднялся, неторопливо надел кафтан. Он хотел позвать отрока, чтобы тот натянул ему сапоги, но, посмотрев на царицу, раздумал:

— Пойду я, государыня, бояре меня заждались.

В сенях уже третий час томились ближние бояре, однако будить государя не смели и, набравшись терпения, ожидали, пока Иван Васильевич пробудится. Когда дверь распахнулась и появился царь, вельможи радостно встрепенулись:

— Будь здоров, батюшка.

— Иван Васильевич, здравия тебе желаем, — ниже других согнулся дежурный боярин.

Государь сел на трон, бояре породовитее уселись на лавку, чином поменьше устроились на скамье. Иван Васильевич обратил внимание на то, что Захарьины сидели к трону ближе, потеснив Шуйских. И для всех прочих стало ясно, что теперь навсегда пролегла вражда между двумя большими боярскими родами.

Иван Васильевич со скукой на лице слушал доклады. Окольничий Челобитного приказа говорил о том, что прошлой ночью в Москву на Ивана Купалу прибыли бродяги, которые запрудили многие улицы и сделались хуже воров, выпрашивая милостыню.

— Бродяг из города гнать, если будут сопротивляться, то лупить нещадно, — распорядился Иван.

— Еще у Спасских ворот нашли двоих убиенных, видать по всему, зарезали в драке.

— Что делать думаете?

— Неподалеку есть ночлежка, там живут нищие. Сегодня пошлю туда караульщиков, пусть порасспрашивают, авось кто объявится.

— Яшку Хромого изловили? — вдруг спросил Иван.

Бояре переглянулись. Вряд ли царь Иван знал об истинном величии Яшки Хромого. Поймать его куда труднее, чем представляется. Каждый смерд готов спрятать его под своим кровом если уж не из любви к разбойнику, то из-за страха перед его могуществом. Яшка не однажды уходил из-под самого носа караульщиков, и всегда в этом исчезновении чудилось нечто колдовское. Его невозможно было ухватить, как нельзя взять в горсть воду, он, подобно тонким струям, просачивался между пальцев, оставляя мокрую пустоту. Яшка Хромой видел и слышал всех нищих и бродяг, которые захаживали в стольную. И если пожелал царь совладать с Яшкой-разбойником, то сначала нужно повывести всех бродяг и нищих, а заодно и бродячих монахов, которые шастают на больших дорогах и орудуют пострашнее любого татя. Иногда кажется, что Яшка аж в Думе сидит, а иначе откуда злодею известно, что в приказах творится?

— Нет, государь, ищем. Всем караульщикам наказали, чтобы смотрели на бродячих монахов. А кто из них долговяз и хром на левую ногу, пусть волокут в Пытошную, а уж там и разбираться будем…

— Государь, здесь бы по-другому надо, — поднялся Иван Шуйский, едва не зацепив рукавом бобровую шапку сидящего подле Григория Захарьина. — На башне Гордей живет, Циклопом прозванный, он среди бродяг и нищих чем-то вроде окольничего будет. Слышал я, что этот Гордей не ладит с Яшкой Хромым. Вот если бы их натравить друг на друга, тогда и нам не пришлось бы вмешиваться.

— Вот ты этим и займись, — повелел царь, — а у нас от государевых забот голова пухнет. Что там еще у тебя?

— На базарах четверо монахов расплатились фальшивой монетой. После пыток один из них признался, что будто бы чеканят и режут эту монету где-то в лесу.

— Кто же передал им деньги? — нахмурился Иван.

— Помер тот человек, — выдохнул Шуйский, — тщедушный оказался. А может, Никитка-палач переусердствовал.

— Остальным монахам на площади залить олово в горло, чтобы другим неповадно было. И написать об том указ.

Василий Захаров вытер перо об волосья, затем размешал пальцем в горшочке киноварь и аккуратно вывел заглавную букву. Макнул еще раз, но с пера сорвалась огромная красная капля и упала прямо в центр листа. Дьяк слизал ее и принялся писать далее.

— Хватит, — вдруг прервал Думу Иван, — повеселиться хочу. Ты говорил, Васька, меня жалобщики с Пскова дожидаются? — обратился царь к дьяку.

— Точно так, государь Иван Васильевич, — боднул головой дьяк, — третий день в Челобитный приказ являются.

— Чего хотят?

— Дело привычное — посадник им не нравится, убрать хотят.

Иван Васильевич не любил Великий Новгород, он был не только для него далеким, но и чужим. Новгородцы, не стесняясь, носили иноземные кафтаны, не снимали шапок перед боярами и не знали, что такое «крепость».[42] Земли у Новгорода было не меньше, чем у самой Москвы, а мошна такая, какой никогда не знал стольный город. От всякой войны Великий Новгород спешил откупиться золотой монетой, чего никогда не могла позволить себе Москва, вот поэтому богател Новгород и ширился. А старики вспоминали и другую вольницу, когда не они езжали в Москву кланяться, а сами великие князья спешили в Новгород и задолго до хоромин посадника сходили с коня и просителями шли на его двор.