Корнелий Тацит: (Время. Жизнь. Книги ) - Георгий Кнабе

Все это было в корне противоположно тому строю представлений, который несли с собой римляне с их театрами, храмами, статуями антропоморфных богов, с публично отправляемыми и до прозаичности просто организованными культами, с их невиданными здесь ранее школами для разных слоев населения, со своеобразными риторическими «университетами». Образование стало частью и орудием романизации — учиться значило учиться латыни, готовиться к римской службе. Но оно же приобщало ко всему богатству античной культуры, создавало представление о законе и праве, меняло быт и нравы. Человек в этой атмосфере улавливал прежде всего двойственность общественной действительности, где римское и неримское выступали как сосуществующие начала, ни одно из которых не могло рассматриваться как абсолютное. Он приучался рассматривать как центральную общественную проблему проблему развитого и сильного государства, которое подавляло свободу и индивидуальность, но преодолевало застой, дикость, местничество открывало путь к иной культуре. Здесь складывалось ощущение, что государство, свобода и культура составляют величайшие ценности человеческого бытия, но что отношения между ними двойственны, запутанны и сложны. Опыт, накопленный Тацитом еще в родной Галлии, порождал общее впечатление противоречивости исторического бытия и о неразрывном единстве противоречий, его составляющих. Практическая деятельность Тацита-магистрата в провинциях развила и углубила это исходное ощущение, обогатила его конкретным общественно-историческим содержанием.

4. Мир или свобода. Как римский магистрат Тацит не мог не проводить в провинциях ту политику, которая со времен Августа стала обязательной, — политику мира. Она выражалась в отказе от больших завоевательных кампаний и в усиленной романизации покоренных областей. Она не сводилась к практическим мероприятиям в области провинциального управления или освоения новых территорий, а была связана с определенным представлением об отношениях между властью и людьми, и потому за ней стояла некая общественная философия. Тацит суммировал ее главные положения в речи, которую вложил в уста Петилия Цериала — римского полководца, убеждавшего вождей галльских племен не поддерживать восстание Цивилиса; речь эта вобрала в себя и собственный опыт Тацита — опыт общения римского магистрата с народностями Галлии или Германии. Основное в речи Цериала — мысль о том, что «римский мир», pax Romana, представляет собой единственную альтернативу «варварской свободе», barbarorum libertas, — догосударственной вольнице, игре местнических и эгоистических интересов, дикости и войне всех против всех. Противоположность «римский мир» — «варварская свобода» дополняла и углубляла противоположность централизованной власти и местной традиции, лежавшую в основе политики и идеологии раннего принципата в целом. При перенесении этой системы в провинции в централизованной римской власти главным становилось преодоление примитивного, непосредственно присваивающего и потому всегда местнического, племенного, дробного отношения человека к природе и действительности и ориентация на отчужденно единообразные государственные формы общественной жизни. «Римский мир» означал признание этой отчужденно единообразной системы залогом выживания ее частей. «Любите и охраняйте мир, — говорили римские магистраты галлам, британцам, покоренным германским племенам, — любите и охраняйте Город, который все мы, победители и побежденные, с равным правом считаем своим. Перед вами выбор между покорностью, обеспечивающей вам спокойную жизнь, и упорством, таящим смертельную опасность; вы уже испытали и то и другое; пусть же опыт заставит вас выбрать первый из этих путей».[85] Политическая сфера, таким образом, отделялась от трудовой и личной; первая переходила в ведение далекого и абстрактного центрального правительства, а человеческое существование сосредоточивалось во второй. В таком своем виде «мир» (pax) становился обобщенным выражением самой сущности принципата: ведь и сами императоры, и официальная пропаганда, и широкое общественное мнение видели оправдание и смысл этого строя в том, что он устранил гражданские войны и их последствия, установил мир и эффективную систему администрации, потребовав взамен отказа отдельных лиц и групп от вмешательства в вопросы управления и от самостоятельной инициативы в этой области.

Противоположностью pax для Тацита является не только и не просто bellum, «война», a bellum omnium contra omnes — «война всех против всех», discordiae — «распри» и audacia — «дерзость». Эта противоположность «миру» воплощена в варварах-германцах, британцах и кельтах, которые и живут в царстве междоусобиц, ссор и беспорядков. Именно постоянные распри — источник поражений варваров в столкновениях с Римом и страданий, которые им приходится переносить потом. «Сильные нашими усобицами и распрями, — говорил один из варварских вождей, — обращают римляне пороки врага к славе своего войска».[86] Сложность, однако, состоит в том, что ни германцы, ни британцы, ни даже галлы не могут отказаться от своих усобиц, потому что своеволие и неподвластность единоначалию — это не только источник их слабости, но и содержание их высшей ценности — свободы. Подлинную и конечную противоположность «римскому миру» образует именно она, и проблема состоит в том, «предпочесть свободу или мир».[87]

Но перед этим выбором стоят не только варвары. Проблема «свобода или мир» уже более ста лет образует суть и средоточие также и истории Рима, и Тацит понимал это с самого начала, как видно из формулы, которой открывается первое его произведение и с которой в сущности связано все его творчество: будущее Рима зависит от того, удастся ли соединить «вещи, издревле несовместимые, — принципат и свободу».[88] Речь здесь идет о том контрапункте римской истории, о котором мы говорили выше, — о республиканской свободе, неотделимой от полисных порядков, изжившей себя и некогда поставившей римское государство на грань катастрофы; о принципате как форме преодоления полисных порядков, подчинения интересов родов и групп, олигархий и городских республик интересам мировой державы, воплощенным в принцепсе; о совместимости — или несовместимости — этих двух начал римской жизни, уходящего и набирающего сил, но равно присутствующих в действительности. Только так понятие «мир» раскрывало всю сложность своей смысловой структуры. В нем соединялись представление об ограничении завоеваний и усилении романизации в провинциях с представлением об отказе от инициативы и самостоятельности ради спокойствия государства в целом. Понятие это, таким образом, содержало единую общественно-историческую характеристику, действительную для Рима и провинций.