Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван Иванович натянул сапоги и пошел умываться. Чугунный рукомойник с носиком, как у чайника, висел на проволоке возле крылечка — нехитрое древнее изобретение. А под косыми лучами утреннего солнца шли и шли в синеве южного неба воздушные пираты двадцатого века. Может быть, у фашиста-завоевателя вид этого рукомойника вызвал бы презрительную усмешку. Но доктор Аржанов, мысли которого были заняты прорывом на Дону, Ларисой Фирсовой и ее семьей, не успевшей эвакуироваться из Сталинграда, так же привычно, как хозяева избы, поплескал себе в лицо теплой мутноватой водой и намочил голову. Рукомойник был не хуже и не лучше шаткого крылечка и камышового плетня, обмазанного глиной. Но из этого самого дворика старуха хозяйка каждый вечер уносила на кухню госпиталя добровольные дары: то десяток яиц, то крынку молока. Ее дети были тоже в армии, и частицу своей материнской любви она переносила на раненых красноармейцев, за которыми ухаживала, как добрая нянька.
Расчесывая непослушный ежик волос, Иван Иванович снова вошел в избу, Злобин уже спал мертвым сном человека, израсходовавшего все душевные и физические силы, а Хижняк лежал, но вид у него был совсем не сонный.
— Пора мне в свою часть. Но ежели что… Ежели в городе придется обороняться, то попрошусь к вам обратно в госпиталь.
В следующий момент фельдшер оказался на ногах, быстренько умылся, подпоясался, и, когда санитар принес котелки с супом и кашей, был уже в полной боевой готовности.
— Спозаранку горячая пища, значит, подкрепляйся и «потише» не жди. Точно! — добавил он, посмотрев на хлеб, сахар и консервы, выложенные на стол. — Сухой паек тоже примета: перед боем. Это на передовой такая примета, а у вас она эвакуацией пахнет.
46Через несколько минут хирург и фельдшер быстро шли по пыльной улице. В поселке ощущалась тревога: женщины в зимних пальто и накинутых на плечи пуховых шалях тащили по ранней жаре малых детей и узлы с вещами, бежали ребятишки постарше, суетились и лаяли собаки, тоже беспокоясь о своей дальнейшей судьбе.
— Вот как оно поднялось! — говорил Хижняк, поглядывая на хатенки поселка. — Правильно, пусть уходят, нам тут свободнее будет… — Фельдшер вдруг расцвел улыбкой. — Иван Иванович, гляньте-ка! Кто это?
Иван Иванович огляделся, и на лице его тоже выразилось радостное изумление: по улице шел Логунов, смуглый до черноты, в продранной, выгоревшей от солнца гимнастерке, с грязной повязкой на лбу, неузнаваемый и, однако, с первого взгляда признанный Платон с Каменушки… И он узнал земляков, прихрамывая, поспешил навстречу.
— Явился! Ох, как я рад! — Хижняк крепко обнял его. — Из окружения? Вот молодчина! Вчера во фронтовой газете прочитали, как вы танки били… И по боевым листкам это прошло. К правительственной награде представили… Как же! А вы и не знаете ничего?
— Здравствуйте! — перебил шумные излияния Хижняка Иван Иванович.
Рукопожатие, которым они обменялись с Логуновым, было по-солдатски крепким.
— Значит, фашисты прорвались на Дону?
— У Вертячего и Калача. — Логунов помолчал, потом сказал с глубокой печалью: — Погиб в Вертячем Никита Бурцев. Не смог он бросить раненых и остался, хотя я звал его с собой. А потом немцы заняли хутор и сожгли госпиталь. На другой день это стало известно всему району: сообщали в наших боевых листках и по радио. Никиту по фамилии не называли, но говорилось о погибших враче-хирурге и фельдшере. Другого, кроме Никиты, там не было.
— Сожгли госпиталь? — Густые с вихорками у переносья брови Ивана Ивановича вскинулись в мучительном недоуменье — уже осведомленный о зверствах врагов, он все еще не мог освоиться с мыслью, что они способны уничтожать раненых. — Ты слышишь, Денис Антонович, что они сделали с госпиталем и Никитой?
— А что им, оголтелым негодяям?! Ползут по нашей земле как зараза! — Хижняк еще ругнулся бы, но от возмущения и жалости у него так перехватило в горле, что глаза затопило слезами.
Он очень любил Никиту и был совершенно потрясен известием о бесчеловечной расправе с ним и ранеными, попавшими в лапы гитлеровцев.
Расстроенный Иван Иванович стоял, расставив ноги, угнув голову, точно бодаться собрался, но взгляд его был не свиреп, а кротко-печален: ему представилось возвращение с Никитой из тайги на Каменушку. Вольно текущая холодная Чажма с говорливыми струями на широких светлых перекатах. Дым костра на лесистом берегу и Никита Бурцев, добрый, отважный юноша с его мечтами о будущем, с его чуткой заботой о своем хирурге, таком незадачливом в личной жизни.
— Ах, черт возьми! Бедный Никита. Да-да-да… Такой молодой и хороший! — Иван Иванович посмотрел на Логунова и угрюмо-отрешенное выражение его сменилось живым участием. — Вы тоже ранены?
— Немножко. На лице пустяки. А вот ногу прострелили, как собака за икру рванула. Сначала надо срочно посмотреть моего товарища. — Логунов помог подняться бойцу, присевшему на куче земли, выброшенной из щели. — Это Ваня Коробов, тоже сибиряк. Мы с ним порядком покружили в степи, пока сюда добрались.
— Ну, я побегу. — Хижняк, не прячась, вытер глаза, еще раз тиснул руку Логунова, сообщил ему номер своей полевой почты и, сразу заспешив, побежал дальше.
— Денис Антонович! — крикнул Логунов, кинувшись за ним. — О Варе известий не получали?
— В Сталинграде она. На переправе.
— На переправе. — Логунов счастливо-взволнованно блеснул глазами — и побледнел: ведь фашисты бомбят теперь Сталинград непрестанно. — Вы ее видели?
— Как же!.. — уклончиво отозвался Хижняк и опять заспешил, крича на ходу: — Ничего, жива-здорова!
Он не смог бы сейчас сообщить Платону, что на свидание с Варей ходил не он, а Иван Иванович.
Проголосовав на дороге, фельдшер перемахнул через борт остановившейся машины и через какой-нибудь час был уже в расположении своей воинской части. Санитары как раз кормили собак, подобранных ими на военных дорогах и в сгоревших поселках для подготовки к санитарной службе. Разномастные Дружки, Шарики и Верные, толкая друг друга, иногда переругиваясь незлобно, наперебой хлебали жидковатый супец из цинкового корыта и деревянных лоханей.
— Ну, чем не свинушки? — почти с умилением сказал большерукий, нескладный солдат, пробиваясь к корыту и вытряхивая из полы затрепанного халата мелко нарезанные куски черствого хлеба.
— Ты хлеб-то положил бы заранее в суп. Оно было бы лучше. — Хижняк поискал взглядом своего выученника, которому дал громкую кличку Джульбарс, и полез в карман за гостинцем. — Ежели тебе дать такую водянистую бурду, тоже небось зачавкаешь. Эх ты, голова-а! — добавил он, отвечая улыбкой на широкую, простодушную улыбку своего санитара. — Нет, братец, собака — самое благороднейшее существо. Помирать она тоже не хочет, от бомбежек вперед нас в щель заскочит, но раз ты вместе с ней тянешь упряжку под обстрелом, она тебя не подведет. — Отдавая припасенную кость бывшему дворовому, а теперь военнообязанному Джульбарсу, грудастому криволапому псу с лихо заломленным ухом над широкой добродушной мордой, Хижняк ласково огладил его и с одолевшей сердце тоской сказал: — Собак тоже крова лишили, изверги!
— Хуже всего бои в голых степях! Ни на повозке, ни на машине не обернешься, — говорил Хижняк вечером на полковом медпункте, куда доставил последнего выхваченного им из-под огня раненого. — Только вот на собаках и возим сейчас. Но тоже невесело: осколки так и свистят. Собачонки приноровились — ползут. А раненому на тележке каково? То ли он живой еще, то ли добитый!
Выйдя из землянки медпункта, Хижняк заботливо и строго оглядел своих санитаров, куривших возле собачьих упряжек под низким навесом крыши.
— Сейчас тронемся обратно, только письмишко жене отправлю, пока не кончилась передышка после атаки. Целые сутки с собой его ношу.
Тоже присев под навесом, фельдшер вынул из нагрудного кармана помятое, уже потертое на сгибе письмо и стал перечитывать неровные, местами расплывшиеся строчки. Потом и порохом пахнет от фронтового послания, но переписывать некогда, не отправлять — нельзя; вдруг стукнет самого лекаря горячим осколком снаряда и не получит от него жена ни ответа, ни привета. А тут какое ни есть письмо, и знает Хижняк, как обрадуется ему Елена Денисовна…
«Здравствуй, дорогая моя жена!
Здравствуйте, милые дети Наташенька, Миша и Павлик!
Пишет вам ваш батько — кубанский бывший казак, а теперь фельдшер санитарного взвода Денис Хижняк. Очень я скучаю по вас, мои родные, хотя скучать нам здесь некогда. Давит подлый враг со всей силой, не успеваем отбиваться. Поэтому домой меня пока не ждите, разве только буду ранен, тогда увидимся».
Тут автор, поставив точку, явно задумался (в письме образовался пробел). Возможно, последняя фраза показалась фельдшеру жестокой, и он представил, как голубые глаза жены заволокло слезами, а может статься, пришлось бежать за солдатами в атаку.