Подземный меридиан - Иван Дроздов

— Тут в старину станица казачья была. Любопытно жили казаки войска Донского. Мне ещё дед покойный рассказывал о своем житье–бытье. Властвовал над ними атаман. Вот он едет по станице в сопровождении писаря. Шапка кумачом пламенеет, усы вразлет, а в глазах такая ярость, что лучше и не смотреть в них. Кто ни попадется навстречу, замрет в почтительной позе, стоит не дышит. Академик внезапно поднялся и, подворачивая на ходу брюки, зашлепал по воде. Со дна он достал брошенную им рыбину, повертел в руках и закинул ещё дальше в море.

— Не выжила таранка, пошла раков кормить, — сказал он с сожалением, возвратившись к Самарину. — А вы откуда? — спросил он вдруг Самарина.

— Степнянский я, — ответил Андрей.

— Да-а… — протянул академик. И в раздумье, устремив взгляд в то место, куда кинул таранку, продолжил свои воспоминания: — Впрочем, как говорили старики, жизнь в станице была привольной. Казаки не работали, сдавали землю в аренду хохлам да кацапам. Сами же водку пили, а казачки — чай. В другое время лошадь холили, сбрую чистили, саблю точили. На чумацкий шлях выходили. Вот по шляху обоз идет, чумаки соль из Крыма везут. Торжественно едут. Первый воз разукрашенный. Быки идут, покачивая рогами, а на рогах золотые наконечники, на занозах серебряные петухи. И звенит над степью веселая чумацкая песня:

Пропыв волы,

Пропыв возы,

Пропыв ярмо

Ще й занозы —

Все чумацкое добро!

Прокынувся чумак вранцы,

Все кишени вывертает,

А грошей немае.

За що ж похмелиться?..

На пути обоза поперек дороги казаки бросают белую скатерть. На нее кладут хлеб–соль. Остановились волы первого воза. Не торопясь сходятся чумаки. Головной чумак не смотрит на разбойников, посоветовавшись с одним товарищем, с другим, бросает на скатерть золотой. Главарь казацкой шайки поднимет монету, повертит её в руках, потрогает на зуб. И если дань найдет подходящей, подносит чумакам хлеб–соль, срывает с дороги скатерть. Мало — крутит недовольно головой: клади, мол, ещё.

Из тех времен по имени главарей шаек повелись названия балок: Боярова, Волова, Чердынкина.

Земля чтит свою историю, бережно её хранит. Да-а, хранит, — проговорил академик, задумываясь. — Нельзя понять и вполне оценить настоящее, не зная истории. Я далек от идеологических прений, которые теперь вновь, как в двадцатых годах, оживляются в умах интеллигенции, но скажу вам так, молодой человек: самые опасные из наших противников те, кто на прошлое руку подымает. Вот поживете с мое* убедитесь в этом. — Он опустил над коленями белую, испещренную синими прожилками голову, но тут же, словно спохватившись, вновь обратился к Андрею: — Да вы не Каиров ли?

— Нет, не Каиров, — в замешательстве ответил Андрей. — Но я приехал сюда вместе с ним, мы рукопись вам привезли.

— Рукопись? — оживился Терпиморев. — Я прочитал её. И написал отзыв. Вам его показывал Каиров?

— Нет ещё, но покажет. Мы с ним книгу написали.

— Книгу написали? — сникшим, глуховатым баском спросил академик. Правая бровь его вскинулась вверх, сморщив кожу на лбу. В глазах отразилось игриво–наивное удивление.

— Так вдвоем и писали?.. Он одну страницу, вы другую?

— Писал я, а Борис Фомич обрабатывал, — проговорил Андрей простодушно. И тотчас понял, что не следовало говорить так академику, потому что в таком способе писания книги есть, наверное, что–то запретное, неприличное. Но, к радости Андрея, академик не торопился высказывать своего суждения — он повернулся к нему и смотрел на него так, будто встретились они впервые, и Андрей не видел в его глазах ни строгости, ни осуждения.

— Так, так, так, — услышал наконец Самарин раздумчивый голос академика. — Понимаю. Как вас зовут–то?

— Андрей.

— А по батюшке?

— Ильич.

— Андрей Ильич, вот так… приятно, знаете, познакомиться. Рад встрече, очень рад. Вот и пользу сразу извлеку. Скажите–ка мне, коллега…

Академик хотел приблизиться к Самарину и для этого дернул корму лодки, но корма намертво всосалась в песок. Старик лишь пересел на её край и, весь увлекшись темой предстоящего разговора, повторил свой вопрос:

— Скажите–ка мне, коллега, зачем вам понадобились дублирующиеся устройства в арифметическом узле? Ведь эдак вы быстродействие снижаете, а?

— Из соображений надежности, Петр Петрович. Машину могут в шахте установить, в руднике… Там сырость, пыль… Надежность большая нужна.

— Экая моя голова! — стукнул себя по лбу академик. — Как же я об этом–то не подумал! Старик положил Андрею руки на плечи, с минуту серьезно, сосредоточенно смотрел ему в глаза.

— Рад, очень рад встрече, — повторил он. — А теперь пойдемте есть уху. Приглашаю вас в гости.

«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Как просто и как удивительно верно выразил древний мудрец главную примету человеческих отношений. И как это я раньше не придавал значения этой мудрости?» — спрашивал себя академик Терпиморев, гуляя по саду в то время, когда Соловьев, Самарин и Каиров тут же в саду на летней чугунной печке доканчивали приготовлять уху. Академик останавливался, поглядывал то на своего помощника Соловьева, то н а его друга Каирова, с раздражением всплескивал руками и вновь начинал делать круги по саду. «Они даже и внешне походят друг на друга, у них даже интонация в разговоре одна и та же», — продолжал удивляться сходству Соловьева и Каирова. С грустной улыбкой Терпиморев подумал: «Не братья ли они?»

Старик был потрясен и взволнован открывшимся ему обманом. «Ну ладно, Каиров обманывает этого доверчивого молодца, — посматривал он на Самарина, — такие примеры в ученом мире теперь бывают, но Соловьев–то, Соловьев–то!..» При этой мысли академик задыхался от злобы. Он вспоминал других протеже Соловьева, а их было множество. Их тоже вот так же ловко, между делом, подсовывал ему Соловьев и сам при этом всегда оставался в стороне, будто за дело болеет, только за дело. «Неужели все они… вот так же… как этот Каиров?.. Ведь как его расписал Соловьев: электроник! подвижник! светлейшая голова в институте!.. А он, эта светлейшая голова, чужую работу себе присваивает».

Но тут академик нажимал на незримые тормоза в своих домыслах: погоди делать скоропалительные выводы, сначала выясни, и тогда уж…

— Ну что там, ребята, скоро вы? — кричал он через сад кашеварам.

Соловьев весело объявил:

— Готова, Петр Петрович!

Он фамильярно махнул академику ложкой: пожалуйте, мол, к столу. И Терпиморев, продолжая свой внутренний невеселый монолог, неторопливо направился через сад к столу, над которым поднимался пар от стерляжьей ухи.