Гримёр и муза - Леонид Латынин

Гример, — я сам вскрываю шею, щеки. Спокойно, это всего лишь испытание на сострадание. Ты же выдержишь это — подумаешь, каждый день работает Комиссия. А вчерашний день? Зал. Можно сойти с ума… Но ты же думал о другом». Его рука чуть шевельнулась.

Ведущий испытания наклонился к Гримеру:

— Хотите что-то сказать?

Гример покачал головой, сильнее к ручке кресла прижал руку и тут же испугался — не чересчур ли резко он это сделал, если не заметит Ведущий, то машина, датчики.

В это время стоящий слева взял скальпель…

«Хорошая работа, — заставил себя подумать Гример, — профессионалы. Вполне. — И тут же отметил сам про себя, что заставляет думать себя с трудом. — Неужели я не могу быть спокойным? Ведь от моего свидетельства ничего не меняется в ее судьбе. И без меня происходило бы то же. А если я не выдержу — не будет новой работы, Музы, может, меня».

Пожалуй, это и подвело его. Когда он подумал о Музе, мысль, что она знала Сто пятую, где-то запуталась в нити размышления о бессмысленности вмешательства, и обе сплелись, и уже выходило, что это может быть она, Муза, его Муза, а не Сто пятая. Но опять Гример взял себя в руки, и даже руки не дрогнули. «Молодец», — подумал он, и мысль, что он может все-таки все вынести, видимо, расслабила его, он слишком рано почувствовал победу.

Женщина не закричала, а сжала зубы, стоящий слева поднес скальпель к ее правому глазу и, поддерживая ее под затылок ладонью, приподнял голову… Если бы Гример не ощутил чувства облегчения и победы, он, наверное, и это принял так же, как и все остальное, ведь она приговорена к Уходу. Совершенно непроизвольно Гример дернулся, оборвал все датчики, опрокинул кресло, замычал, как от тупой боли, и вцепился в пояс, чтобы разорвать его. И почувствовал на своем плече руку.

— Перестань. — Он выстрелил глазами вверх, весь ощеренный от бешенства волк, и увидел, что над ним Таможенник. А перед ним ничего и никого нет, ни стола, ни женщины, ни людей…

И Гример опустился и заплакал, и голос был воем, и ему было плевать на испытание, и на Таможенника, и на Город. И на все на свете. Только одна мысль крутилась в нем и буксовала, как машина, провалившаяся в болото. «Это могла быть Муза. Это могла быть Муза». Таможенник опять положил руку на плечо. Сел на корточки перед Гримером.

— Кончишь выть, приду, — отстегнул пояс у Гримера и вышел.

Гример еще полежал, встал, поставил кресло. Сел в него и закрыл глаза. Болела голова, но было пусто и не было ни одной мысли, кроме «это могла быть Муза». Потом эта мысль потеснилась, и в нее смиренно, виноватой собакой, проникла другая: «Вот ты и не выдержал испытания, и это там, где от тебя ничего не зависело. — Гример открыл дверь в эту пустоту и отпустил птицу. — А черт с ними, с испытаниями. Будьте вы все прокляты, — он начал смеяться. Встал. Лег на пол. Он смеялся, и у его текли слезы, как бывает после анестезии, когда отходит лицо. Вставал, стучал кулаками в стенку и постепенно успокаивался, и, пожалуй, в голове осталась только одна мысль: — Не выдержал, и наплевать, зато могу чувствовать себя собой».

— Прошло, — Таможенник заглянул в дверь, — нет еще? Пройдет. — Вышел. И скоро Гример действительно почувствовал, что прошло. Опять появился Таможенник. Счастливый, веселый. — Я поздравляю — выдержал.

— Все врешь, ты думаешь, теперь для меня это имеет какое-то значение?

— Посмотри на табло.

Гример поднял голову, над входной дверью зажегся текст: — оценка — положительно. Норма.

Таможенник обнял за плечи Гримера.

— Вот видишь, значит, все в порядке. По этому поводу вот тебе, — Таможенник протянул стакан. — Запей свою победу.

Гример, не ощущая даже вкуса, выпил, и вдруг к нему пришла легкость, видимо, испытание происходило по неведомым ему законам и естественные реакции, вопреки принятым в городе нормам, оценивались положительно, и нужно только, не юля, не показывая наружу того, чего нет внутри, быть самим собой и верить себе, и он сказал Таможеннику:

— А я думал, испытание кончилось на этом, и у меня, знаешь, нет больше желания испытываться дальше.

Таможенник кивнул головой, он был доволен его словами. Разминка действительно позади.

— И ты скот, — сказал он Таможеннику, — и мразь.

— Правильно, — сказал Таможенник, ему ужасно нравилось говоримое Гримером. — Ну, сказал он, — еще.

— А еще, — сказал Гример, - если вдруг случится тебе попасть на мой стол, я с тобой сделаю то же, что эти коновалы со Сто пятой.

Таможенник был просто счастлив.

— Господи, — говорил он плача, — если бы ты знал, как это дорого мне, как ты близок мне. Как прекрасен искренний человек, даже в грубости, ничего нет выше искренности.

Тут Гример несколько опешил. У него много было приготовлено слов и о Таможеннике, и о Городе, и всей мерзости этой ленивой машины законов и несправедливости Ухода. Но когда он увидел такое счастье на лице Таможенника, слова застряли в горле Гримера, и он успокоился. Замолчал и ушел в свои мысли. Вспомнил первую комиссию и Музу, которая могла быть на месте Сто пятой. И ничего больше не сказал Таможеннику.

III

А Муза в это время ждала Гримера. Заканчивался обычный рабочий день. Она ходила из угла в угол. Она ждала, вспоминала первое прикосновение локтя Гримера к своей коже, вспоминала, как любила снимать с него плащ. Перебирала работы, клала их обратно. Садилась, поджимала под себя ноги, смотрела, считая каждую минуту, и если бы минута была кошкой или собакой, она бы обязательно заставила бежать их быстрее. Муза твердо решила завтра вернуться на работу. И это ей было можно. Сегодня она поняла, что невозможно вот так ждать целый день и еще неизвестно сколько. Когда открылась дверь и она, бросившись к ней, увидела Таможенника, Муза запахнула халат, приложила ладонь к губам, почувствовала, что что-то бежит по ладони, отняла руку, увидела кровь, опустила руку. «Почему кровь?» — подумала она.

— Жив, и все в порядке, — сказал Таможенник.

И Муза была благодарна ему за то, что тот сказал это сразу. Опять приложила руку к губам. Опять отняла ее. Прикусила губы. И как это она и