Скиф в Европе - Роман Гуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возле Старого ратгауза бушевала буря; толпы, залившие площадь, кричат: «Оружия!». Двери ратгауза, куда всегда степенно ходили городские советники, не раскрыты, а словно разорваны настежь. Балкон заполнен, с него охрипше кричит в толпу взлохмаченный, без шляпы, Чирнер:
–..или полная победа, или гибель в бою за наше дело!
На балконе депутаты Кехли, полковник Гейнце, тайный советник Тодт, доктор Гауснер, Минквиц, Грунер.
На площади в толпе Вагнер увидал прислонившегося к фонарю Бакунина во фраке, с сигарой.
— Ну что? — протиснувшись, проговорил Вагнер, — вы-то во всяком случае должны быть довольны!
— Немецкий народ самый беспомощный, какой я знаю, — словно нехотя ответил Бакунин, — разве вы не видите кругом полную беспомощность, в то время как должна быть проявлена вся сила и ненависть? Первым шагом всякого восстания должно быть уничтожение правительственных зданий, а здесь об этом даже не думают! — Бакунин затянулся сигарой. — Такие революции с первой минуты обречены на поражение, у революции должна быть смелость отчаяния и холодно выставленная цель, а тут я стаю в детской комнате, где наказанные дети обдумывают бунт.
— И это вы?! Бакунин?! Это говорите вы, обер-фейерверкер революций и скиф в Европе?! — Вагнер был почти возмущён.
Сквозь набат с Крейцтурм раздавались барабаны, на площадь с Крейцгассе входила коммунальная гвардия; но впереди неё не Беме, не фон Бранденштейн, не Ленц, а неизвестный рыжий малый в белой шляпе, с красным галстуком во всю шею. Гвардия шумно, пёстро встала перед ратгаузом, командиры пошли к Чирнеру за распоряжениями. К Бакунину и Вагнеру подошёл взволнованный придворный архитектор Семпер в форме коммунального гвардейца и в шляпе знаменосца. Сняв шляпу, профессор, отирая пот со лба, с ружьём в руке, заговорил возбуждённо, обращаясь не то к Вагнеру, не то к незнакомому Бакунину:
— На Вильдсруфергассе, у ресторана Энгельса, на Брудергассе, на Постпляц строят баррикады, но помилуйте! — сквозь возбуждение захохотал Семпер. — Это ж игрушки, пустая трата времени! Отсутствуют примитивные знания постройки! Такие баррикады не окажут никакого сопротивления! — и знаменитый архитектор замахал руками. Бакунин засмеялся.
— Милый Семпер, — проговорил Вагнер, — в чём же дело? Ваша художественно-артистическая натура в соединении с добросовестностью, да идёмте в ратгауз, я познакомлю вас с Чирнером, они будут в восторге, если вы возьмётесь за постройку баррикад!
По лестнице ратгауза им навстречу разномастные, чем попало вооружённые люди тащили ящики с свинцом, мешки с порохом, четверо рабочих волокли длинную железную штангу; такую ж пилили у ратгауза, готовя куски железа вместо картечи для пушек. Семпер, взяв под руку Вагнера, тихо говорил:
— Часть гвардии, где я, насквозь пропитана крайне демократическим духом, вы понимаете, Вагнер, что мне всё-таки, как королевскому чиновнику, неудобно.
Вагнер хохотал, проталкиваясь:
— Семпер! Да о ваших баррикадах будут писать в истории, как о шедеврах Микеланджело! Что вы! Маршаль! — закричал Вагнер обгонявшему их по лестнице офицеру. — Познакомься.
— Мы знакомы.
— Да постой, — схватил его Вагнер, — профессор говорит, что баррикады на Вильдсруфергассе никуда не годятся, а он построит вам настоящие!
— Идёмте, идёмте за мной, — и Маршаль фон Биберштейн, схватив Семпера за локоть, побежал с ним, расталкивая всех, наверх.
Главная зала ратгауза, выходившая окнами на Альт-Маркт, набита людьми; шумели депутаты; многие стояли, словно не понимая, зачем они здесь; в углу толпились возмущённые члены магистрата во главе с полнотелым заместителем бургомистра Пфотенхауером. Вспотевший, растрёпанный, без галстука, без воротника Чирнер с злым лицом кричал в толпу:
— За Гейбнером послано! Послано! Да успокойтесь, к вечеру приедет! Но надо сейчас же выбрать «Комитет общественной безопасности»!
— Сколько убитых? Двадцать?!
Бакунина в зале окружили офицеры-поляки с представителями польской «централизации» Гельтманом и Крыжановским во главе. Бакунин говорил с ними по-русски, маша рукой; польские офицеры перебивали. В комнату совещаний двинулись депутаты; оттуда выбежал Цихлинский, закричал:
— Бакунин! Зовут!
— Мы будем ждать тебя в «Cafe Francais», — беря за руку Бакунина, проговорил Гельтман.
— Хорошо, я буду настаивать! — по-русски ответил Бакунин и скрылся за дверью.
В боевой форме, с ружьём за плечом, рыжеволосая художница Паулина Вундерлих, окружённая тремя девицами, одетыми в форму коммунальных гвардейцев, взобравшись на подоконник, говорила в зале взволнованную речь о свободе…
7
Когда заголубела и рассвела Эльба, Вагнер, заснувши час назад, проснулся: набат дрезденских колоколен не прекращался. Минна, жена, не понимала оживления мужа; он торопливо прошёл в рабочую комнату, ходил там, напевая, приостанавливался, отбивая такт. Наконец в комнате Вагнера всё стихло, он сел к столу дописывать вариант «Смерти Зигфрида». В воображении Вагнера металась богатырская фигура Бакунина.
Словно землетрясение за ночь раскачало мостовые Дрездена, вырвало камни, гранитные плиты тротуаров, бесчисленные руки растащили их. Брюдергассе, Шлоссгассе, Вильдсруфергассе, Брейтгассе, сто дрезденских улиц и переулков пересеклось баррикадами, завалясь мешками, почтовыми каретами, дрожками, тачками, камнями, плитами, мебелью. Стены угловых домов пробиты; дома заняты поющими «Марсельезу» мятежниками.
8
На Альт-Маркт трудно пробиться; это парижская площадь: ружья, крики, кокарды на шляпах, знамёна, ленты, «Марсельеза», смех, красные галстуки. С Крейцтурм несутся барабанные сигналы сбора коммунальной гвардии. А в зале совещаний, где приходы-расходы вели городские советники, в креслах — охрипший Чирнер, Грунер, Минквиц, Гейнце и тут же, в отчаянии закрыв лицо обеими руками, умеренный депутат Карл Тодт. Кричат — Бакунин, Цихлинский, Маршаль, наборщик Борн[114], секретарь почтового управления Мартин; в стороне представители магистрата с Пфотенхауером во главе. Чирнер кричит им, держа сам себя за охрипшее горло:
— «Комитет общественной безопасности» назначает полковника Гейнце командующим всеми войсками!
От Цвингера — треск ружей; пошли в бой без приказаний командующего. Бакунин, с растерзанной манишкой, без воротника, во фраке, раздражённо перебил охрипшего Чирнера:
— Если будете болтать так же, как в вашей палате, послезавтра вас повесят на этой же площади!
— Так что ж вы предлагаете?
— Прежде всего отдайте общее командование в более твёрдые руки! Люди уже умирают, всё идёт бессмысленно, без плана, неразбериха вселяет в сражающихся панику. Нет ни одной путно построенной баррикады, кроме Семперовых! Прикажите Семперу руководить постройкой всех баррикад и ведите наступление на дворец всеми силами!
— Я не военный, не главнокомандующий! Кроме того, мы ждём Гейбнера!
— Гейбнера! — горько расхохотался Бакунин. — Какое же вы имели право вызвать людей на уличный бой, когда у вас нет смелости без какого-то Гейбнера! Опытные люди, знающие военное дело, хотят отдать вам свои знания и жизни, а вы их отталкиваете потому, что они не подданные саксонского короля! Сражающиеся на баррикадах не знают ни эллинов, ни иудеев!
В окно с площади врывалась «Марсельеза»; ветер рвал жёлтую занавесь; «Марсельеза» близилась; на площадь входили колонны рабочих, окружив гружённые провиантом телеги.
9
Отто Гейбнера знала вся Саксония как честного демократа и основателя гимнастических союзов; мечтательный, с росшей из-под шеи золотистой бородой, увеличивавшей впечатление детскости, если б Гейбнер был сейчас в Дрездене, бросился б к королю умолять не доводить страну до кровавой бойни; а если б король не послушал Гейбнера, Гейбнер умер бы от солдатских пуль.
Но жена, Цецилия, рожала. Гейбнер сидел у её постели. Гейбнер любил жену, семью, друзей, воскресные прогулки в окрестностях горного родного Фрейберга. Цецилия лежала, словно освещённая внутренним светом. Её побледневшую руку Гейбнер держал в своей, тихо называя жену «белой голубкой» и говоря о божественности их любви. Цецилия улыбалась мучительно и светло.
К серому дому, окружённому палисадником, где распустились тюльпаны и зацветала черёмуха, подъехали дрожки. Плотный запылённый человек несколько раз дёрнул звонок.
В фигуре Гейбнера жила лёгкость, спортивность, несмотря на неправильно двигавшуюся, повреждённую левую руку. Ясные глаза и необычайная спокойность лица были таковы, что с Гейбнером даже честным людям становилось не по себе от этой его ясности.
Гейбнер знал, что в столице неладно, но роспуск палаты? отставка министерства? огонь по народу? жертвы? прусская помощь?.. Под дагерротипом деда, саксонского священника, комкая письмо, Гейбнер проговорил:
