Дни затмения - Пётр Александрович Половцов

и направил против них огонь. Первая шрапнель разорвалась где-то около Петропавловской крепости и, говорят, понизила настроение в доме Кшесинской, вторая разогнала какой-то митинг у Михайловского артиллерийского училища, из которого московцы хотели тоже себе добыть артиллерию, не зная, что снаряды я давно припрятал, а третий выстрел попал в самую середину арестантов-пулеметчиков и, уложив 8 человек на месте, рассеял остальных. Но кроме таких, чисто местных результатов, эти три выстрела произвели неожиданный переворот во всем ходе событий.

Толпа большевиков у Тавриды, услышав близкий артиллерийский огонь, пустилась в паническое бегство во все стороны, и через несколько минут вся местность, окружающая Думу, была очищена естественным порядком. Совет оказался спасенным, о чем мне не без иронии донес Никитин. Не обошлось, к сожалению, без жертв с нашей стороны. Насколько помню, убитых у казаков было 6, у конноартиллеристов — 4, много среди них раненых, и погибло столько лошадей, что даже нельзя было сразу вывезти орудий после боя. Когда Ребиндер возвращается с докладом, горячо его благодарю и отпускаю домой, крепко рассчитывая на то, что больше артиллерии применять не придется.

Большевики, рассеявшись по городу, учиняют мелкие перестрелки в разных углах. Местами пулеметы, запрятанные в домах, стреляют из окон. Между прочим, два юнкера в Зимнем дворце были ранены такими выстрелами с противоположного берега реки. Но все эти скандалы довольно быстро ликвидируются посылкой грузовиков с посаженными на них юнкерами и георгиевцами. Прислушиваясь к голосу казарм, убеждаюсь, что после посрамления большевиков благоприятное настроение в 1-й дивизии растет с поразительной быстротой, и я начинаю чувствовать почву под ногами. Но вечер и ночь все-таки проходят довольно тревожно: большевики продолжают поднимать неожиданную пальбу то тут, то там, наводя панику на обывателя, а когда ружейная трескотня раздается около самой Дворцовой площади, все, продолжающие сидеть в моем кабинете члены правительства, чувствуют себя скверно, несмотря на присутствие крупного юнкерского караула, выставившего пулеметы в окнах нижнего этажа штаба.

Электричество в городе потушено, некоторые мосты разведены, на других поставлены сильные заставы. От времени до времени влетают паникеры с известием, что появилась где-нибудь крупная неприятельская колонна, но это, по проверке, неизменно оказывается вымыслом. Сижу всю ночь у письменного стола, совещаясь то с Пальчинским, то с Балабиным, то с Паршиным. Телефонный аппарат передо мной звонит почти беспрерывно. К полуночи как будто наступило успокоение. Князь Львов избрал себе ночлег поблизости, в Министерстве иностранных дел, а Терещенко последний раз вызывает меня по телефону и предлагает выпустить воззвание Временного Правительства. Рекомендую ему лечь спать. Эти воззвания давно всем приелись. Говорю Пальчинскому, что сейчас самый подходящий документ — был бы короткий приказ за моей подписью в том духе, что, мол, «всех к черту, — слушаться моей команды», а затем приступить к беспощадному истреблению большевиков.

Эти господа в растерянности. Совет слегка посрамлен. В войсках настроение благоприятное. Разоблачения Алексинского произвели сильное впечатление. Минута такая, что можно что угодно сделать, но не могу же я идти против правительства, а оно несомненно будет миндальничать. Со вздохом отворачиваюсь от письменного стола и вижу в углу кабинета умилительную картину: на моем большом турецком диване спит Церетели[161], а упершись ногами ему в живот, лежа в поперечном направлении, храпит Чернов. Рядом в кресле дремлет обер-прокурор Святейшего синода. Спите, вершители судеб Земли Русской!

К утру выясняется, что какие-то остатки разбитых большевиков собрались в районе дома Кшесинской и заняли свой конец Троицкого моста. В этих же местах собрались Кронштадтские моряки. Они, в числе нескольких сот, проникли в восточную часть Петропавловской крепости и, рассчитывая на симпатию арсенальных рабочих, а может быть и стрелков, думают занять всю крепость и там обороняться. Необходимо немедленно всю эту публику ликвидировать. По моему мнению, особенного труда в этом не будет: дух у большевиков пониженный, они утомлены блужданием по городу в течение суток; вожаки, по-видимому, растерялись, Ленин, по слухам, бежал в Финляндию.

Поручаю операцию против Петропавловской крепости Кузьмину, который жалуется, что я ему не даю никакого дела, и жаждет военных лавров. Он располагается в Мраморном дворце, откуда руководит боевыми действиями. Как только начинается наступление его отряда, большевики очищают Троицкий мост. Вскоре получаю донесение, что дом Кшесинской занят правительственными войсками, а затем моряки в крепости выражают желание сдаться. Приказываю их переписать, отобрать у них оружие, а затем отпустить на все четыре стороны. Если арестовывать всех участников восстания, никаких тюрем не хватит. Правительство, совместно с Советом, составило юридическую комиссию для разборки всего дела и привлечения к ответственности зачинщиков. Пускай разбираются.

Около полудня сажусь в автомобиль и еду в крепость. Там из калитки выпускают поодиночке последних моряков. Вид у них приниженный. Отправляюсь к Апухтину, который мне рассказывает все, что ему пришлось пережить за эти дни, и приглашает меня завтракать. Откуда-то появляется бутылка шампанского, и за оживленным обменом впечатлений проходит то, что милейшая жена Апухтина называет «пиром победителя у побежденных». После завтрака отправляюсь осмотреть дом Кшесинской. Воображаю грусть очаровательной владелицы, если бы она могла видеть, во что большевики превратили ее уютное жилище. Сделано интересное открытие: в одной из комнат большевистского штаба оказался склад черносотенной литературы. Здорово. Беру из этого склада пачку открыток с изображениями еврейского собрания, совершающего ритуальное кровопускание христианскому младенцу, разложенному на столе. Раздаю эти открытки журналистам.

Тем временем в штабе получилось известие, что Керенский для подавления беспорядков в столице направил с фронта отряд в составе пехотной бригады, кавалерийской дивизии и батальона самокатчиков. Прекрасно, но в душе торжествую, что все восстание ликвидировано собственными средствами, для более наглядного доказательства этого факта первой прибывающей части, батальону самокатчиков, назначаю стоянку в доме Кшесинской.

Организация прибывающего отряда довольно оригинальна: во главе его поставлен некий прапорщик Мазуренко[162], с подполковником Параделовым в роли начальника штаба. Свое собственное назначение командующим войсками, хотя и с генеральскими погонами, я иногда склонен считать чрезмерно революционным, но если подчинять бригадных командиров прапорщику, даже популярному среди комитетчиков, то после этого никакой дисциплины в войсках быть не может. Как Керенский этого не понимает?

Получаю бумажку от правительства, что Мазуренке приказано «согласовать свои действия с моими». Вопрос о естественном его подчинении мне обойден молчанием. Какая ерунда. Сообщаю это Якубовичу. Он негодует и берется эту ошибку исправить. Появляется Мазуренко, коему я отвожу помещение у себя в штабе.

Он, по-видимому, сильно разочарован, узнав, что ему, собственно, делать нечего. В виде утешения предлагаю использовать его кавалерию для окончательного водворения порядка в некоторых загородных местах, например, на пороховых заводах и в Сестрорецке. В этом последнем пункте вооруженные рабочие попытались захватить укрепления, но потерпели неудачу, а когда