Капут - Курцио Малапарте

Девочка убежала из кафе-ресторана, так страшно одной и так хочется домой, а дом стоит на улице Узине возле электростанции. Одной страшно идти по ночному городу, патрули стреляют в прохожих, кричат «Stai! Stai!» и сразу палят, не давая времени даже поднять руки вверх.

– О-ёй-ёй, проводите меня домой, dòmnule capitan.

Ее глаза сверкали в темноте, то загораясь, то потухая в мягком полумраке, как на границе далекой мне ночи, на границе черной, запретной ночи.

Среди могил и крестов люди молча шли мимо нас в adapost, вырытое посреди кладбища убежище, похожее на древнее захоронение под кровлей из каменных надгробий, сложенных в виде гигантской черепицы. Ход в сырое подземелье вел вниз по крутой лестнице до некоего подобия усыпальницы, где вдоль стен стояло несколько скамеек. Тени мужчин и женщин, полуодетых детей, похожие на мумии, возвращающиеся в лоно адовой тьмы, молча спускались в подземелье. Я знал их всех, это одни и те же люди, они часто проходили мимо моего дома по дороге в adapost. Вот хозяин обувной мастерской собственной персоной, две старушки, которых я видел все время сидящими на цоколе памятника Объединения, что стоит между Жокей-клубом и Биржей; возница, держащий конюшню сразу за кладбищенской стеной, женщина, продающая газеты на углу возле Биржи; грузчик из винной лавки с женой и пятью детьми, продавец из табачной лавки, что рядом с почтой.

– Buna seara, dòmnule capitan, – говорили они, проходя мимо.

– Buna seara, – отвечал я.

Мариоара не хотела в adapost, она хотела домой, девочка боялась, она очень боялась и очень хотела домой.

– В нас будут стрелять, Мариоара, – сказал я.

– Нет, нет, солдаты не будут стрелять в офицера.

– Кто знает, ведь темно. Нас подстрелят, Мариоара.

– Нет, нет, румынские солдаты не станут стрелять в итальянского офицера, разве не правда?

– Да, конечно, они не будут стрелять в итальянского капитана, побоятся. Пошли, Мариоара. Даже полковник Лупу побоится итальянского офицера.

Прижавшись друг к другу, мы пошли вдоль стены под теплым дождем. Сердце Мариоары испуганно билось под моей рукой. Мы спустились к улице Узине между остовами разрушенных домов. Из деревянных и глиняных хибар доносились голоса, смех, детский плач, хриплый бравурный напев граммофона. Сухая пальба разрывала ночь за станцией. Из трубы старого граммофона с подоконника темного оконного проема шепелявый грустный голос пел: «Voi, voi, voi mandrelor voi…»

Заслышав чужие шаги, мы всякий раз прятались, затаив дыхание, за деревьями, за садовой оградой, пережидали, пока шаги патрулей не утихнут вдали.

– Вот мой дом, – сказала Мариоара.

Массивное здание электростанции из красного кирпича высилось в темноте перед нами, похожее на силосную башню. На путях железнодорожной станции жалобно свистели паровозы.

– Nu, nu, dòmnule capitan, nu, nu, – говорила Мариоара, упершись руками мне в грудь.

Но я продолжал обнимать ее, гладить кудрявые волосы, густые жесткие брови, маленькие тонкие губы.

– Nu, nu, dòmnule capitan, nu, nu, – говорила Мариоара, пытаясь меня оттолкнуть.

И тут гроза взорвалась над крышами города как мина. Черные обрывки туч, деревьев, домов, улиц, людей, лошадей взлетели на воздух, кувыркнулись на ветру. Потоки теплой крови низверглись из облаков, разорванных красными, зелеными, синими всплохами. Румынские солдаты пробежали с винтовками, направленными вверх, они кричали: «Parasciutist! Parasciutist!» – и палили в небо. Неясный шум долетал из центра города и вместе с ним – высокий гул удаляющихся русских самолетов.

Мы прижались спиной к забору палисадника возле дома Мариоары, пробегающие мимо солдаты, не останавливаясь, стреляли в нас, отчетливо был слышен треск врезающихся в штакетник пуль. Подсолнечник свешивался через заостренные колья забора, низко клонил голову с круглым сосредоточенным глазом Полифема, длинные желтые ресницы прикрывали большой черный зрачок. Я сжимал Мариоару в объятиях, она откидывала голову назад и смотрела в небо. Вдруг тихо сказала:

– Oh, frumos, frumos, о, как красиво!

Я тоже посмотрел в небо, и крик удивления сорвался с моих губ.

Там, вверху, были люди, они шагали по кромке грозы. Маленькие, пухлые, брюхатенькие, они шагали по гроздьям облаков, держа в руках огромные белые зонты, сверкавшие в порывах ветра. Наверное, это старые университетские профессора города Яссы в серых цилиндрах и рединготах цвета зеленого горошка возвращались домой, спускаясь по проспекту к Бирже. Они медленно шагали под дождем в бледном сиянии вспышек и беседовали между собой; смешно было видеть их вверху, они странно двигали ногами как ножницами, разрезающими облака, чтобы сделать проход в висящей над крышами города сетке дождя. «Noapte buna, dòmnule professor – говорили они один другому и кланялись, приподнимая двумя пальцами цилиндр, – noapte buna». А может, это прекрасные гордые дворянки города Яссы возвращались с прогулки по парку, прикрывая нежную кожу лица голубым или розовым шелковым зонтиком с белой бахромой по краю, а за ними следовал их старый парадный экипаж с кучером-кастратом на облучке, помахивал длинным хлыстом с красными кисточками над блестящими крупами добрых лошадей с белыми гривами. Это могли быть и старые господари из Жокей-клуба, жирные молдавские джентльмены, из счастливчиков парижской закваски, в костюмах, скроенных на Сэвил Роу, с маленькими галстуками в узких прорезях высоких крахмальных воротничков, как у героев Поля де Кока, они шли домой пешком, чтобы проветриться после нескончаемой партии в бридж в задымленной атмосфере Жокей-клуба, сдобренной ароматом роз и табака. Они покачивались на расставленных циркулем ногах, держа в вытянутой руке рукоять огромного белого зонта, сдвинув набекрень цилиндр, как у некоторых vieux beaux, старых щеголей Домье, ах, я ошибся, Каран д’Аша.

– Это бежит ясская знать. Они боятся войны, – говорил я, – хотят спастись под сенью «Атене Паласа» в Бухаресте.

– О нет, они не бегут, там внизу цыганские дома, они хотят заняться любовью с цыганками, – говорила Мариоара, глядя на планирующих мужчин.

Облака, похожие на кроны больших зеленых деревьев, мужчины в серых цилиндрах, женщины с шелковыми зонтиками, обшитыми по краю кружевами, казалось, порхали между столиками «Павильон д’Арменонвиля» или на фоне зеленых, голубых и розовых деревьев Порт-Дофина с картины Мане. Это были именно зеленый, розовый, бирюзовый и серый цвета Мане в тонком пейзаже трав и листьев, появляющемся и исчезающем в разрывах облаков всякий раз, когда молния раскалывала пурпурные грозовые замки.

– Совсем как на празднике, – говорил я, – как на галантном празднике в весеннем парке.

Мариоара разглядывала полубогов Жокей-клуба, белокурых богинь города Яссы (Яссы тоже du côté de Guermantes, этакий провинциальный côté Guermantes, край Германтов из той идеальной провинции, которая и есть настоящая парижская родина Пруста, – в Молдавии все знают Пруста на память), она разглядывала высокие цилиндры, монокли, шелковые, обшитые по краям кружевами зонты, руки, затянутые до локтей в ажурные перчатки, маленькие шляпки, густонаселенные цветами и птичками, хрупкие ножки в туфельках на каблучках, робко выглядывающие из-под подобранных юбок.

– О, как мне хотелось бы пойти на этот праздник, я тоже хочу пойти туда в красивом шелковом платье! – говорила Мариоара и касалась тонким пальчиком своего простенького платьица из выцветшего хлопка, замаранного пятнами от чорбы.

– О, посмотри, как они бегут! Смотри, как их гонит дождь, Мариоара! Праздник окончен, Мариоара.

– La revedere, dòmnule capitan. – Мариоара толкнула калитку в палисадник.

Домишко Мариоары сделан из дерева, это одноэтажное строение под крышей из красной черепицы. Окна были закрыты, ни лучика света не выбивалось из-за ставней.

– Мариоара! – позвал женский голос из глубины дома.

– О-ёй-ёй, – сказала Мариоара, – la revedere, dòmnule capitan.

– La revedere, Мариоара, – сказал я, прижимая ее к груди.

Мариоара откинулась в моих объятиях и стала смотреть на светящиеся в небе следы трассирующих пуль, прорезающие черное небо, – они казались коралловым ожерельем на невидимой женской шее, прорисованными по черному бархату пропасти цветами, фосфоресцирующими рыбами, скользящими в ночном море, они были похожи на растворяющийся в тени шелкового зонтика легкий набросок алых губ, на бутон розы, распускающийся в тайнике сада в безлунную ночь перед рассветом. Это vieux beaux из Жокей-клуба, старые университетские профессора возвращались после праздника домой под последние вспышки фейерверка, прячась от дождя под огромными белыми зонтами.

Потом свечение неба погасло, дождь утих, луна проглянула в разрыв между облаками, все стало похоже на пейзаж Шагала. Еврейское небо Шагала, населенное еврейскими ангелами, еврейскими облаками, еврейскими собаками и лошадьми, покачиваясь, плыло над городом. Еврейские скрипачи сидели на крышах домов или висели в зените бледного неба, отвесно над улицей, где мертвые старые евреи лежали на тротуаре между зажженными ритуальными подсвечниками. Влюбленные еврейские пары лежали на краю зеленого облака, как на лугу. А под еврейским небом Шагала, в этом написанном Шагалом пейзаже, освещенном круглой, прозрачной луной, от кварталов Николина, Сокол и Пакурари поднимался смешанный грохот, треск автоматов, глухие разрывы ручных гранат.