Скифы в остроконечных шапках - Самуэлла Фингарет

— Ты тоже уйдешь к тому, кто был мужем Миррины? — спросил Старик после молчания. — Тебя привлекла жизнь эллинов?

— Нет, — ответил Арзак. — Я не мог бы жить в ловушке из стен. Я никогда не покину тебя и степь. Я буду, как ты, кузнецом.

С этого дня Старик стал поручать Арзаку сложную работу.

— Живи сто лет, царь Иданфирс!

— Радуйтесь, радуйтесь! Победа с нами!

— Тьма персов — и вот разлетелись они как пыль. Сила врага — вот вошла она в наше оружие.

— Радуйтесь, радуйтесь, радуйтесь!

Крики и звон висели над царским станом, как назад две луны висели над повозкой Савлия. Но тогда был плач, теперь наступило время веселья. Тогда звенели бубенцы, отгонявшие духов, теперь звенят пущенные по кругу чаши.

— Радуйтесь, радуйтесь!

Разгульно, весело, пьяно пировали царские скифы. Гремела музыка, вихрем носились танцовщицы. В котлах с козлами-оберегами кипела баранья похлебка, разваривалась нежная белуга. Самый большой котел предназначался для вина. Черпачок без устали нырял в терпкую жидкость, наполняя ритоны и чаши. Только смелый и храбрый, только тот, кто убил врага, был достоин отведать хмельной напиток из царского чана. Но разве встретились на пиру трусы? Достаточно было увидеть гроздья скальпов, подвешенные к пластинчатым поясам, чтобы оценить боевую хватку тех, кто сейчас веселился и пил. По кругу ходили чаши из распиленных черпаков, вызолоченных изнутри и обтянутых воловьей кожей.

— Победа, победа! Сила врага — мы выпиваем ее, как вино!

— Царь Иданфирс — наша сила! Он — наша пантера!

При этой здравнице Иданфирс, вспомнив что-то, наклонился к Палакку и негромко спросил:

— Посылал?

— Мадий ездил. Упрямый Старик и слушать не стал. Сказал: «Пир — вам, нам — работа». Другого разговора не получилось. А помнишь, царь Иданфирс, мальчонку, что ты к царю Дарию с лягушкой и мышью посылал? Так тот при Старике. В одной кибитке кочуют, вместе по наковальне стучат.

Последний виток лег на место. Арзак разжал клещи, и жгут взвился серебряной змейкой. Он тут же был укрощен Стариком, подхватившим юркий конец. Внимательный взгляд прощупал весь жгут, не пропустив ни один виток, и, замирая от счастья, Арзак услышал короткое слово: «Сделал».

«Сегодня особенный день, — подумал Арзак, когда Старик удалился. Вдруг и ночь выпадет не такая, как остальные, недаром сегодня время полной луны». Весь вечер Арзак провел возле колес кибитки, с нетерпением поджидая восхода луны.

— Пойдем, — сказал Старик, глядя не на Арзака, а на всплывавший из-за края земли багрово-красный щит. — Ты готов?

— Да, — прошептал Арзак, вскакивая. — Я этого ждал.

Они подошли к горну. Раб поддул из меха. Воздух со свистом вылетел через тягловое отверстие, заметались синие язычки. — Иди, — отослал Старик раба.

Когда раб удалился к кибитке, Старик вынул из сумки три плоские заготовки и зарыл их в пылавшие угли. «Две полосы железные, одна стальная», отметил Арзак. Несмотря на волнение, от которого трудно было дышать, он видел все так отчетливо, словно лунный свет светил ярче солнечного. И горн, и каменная наковальня, и чан с водой — все увеличилось, стало огромным. Далекое сделалось близким. Три полосы лишь мелькнули на расстоянии, а он успел разглядеть даже зернь в серебристо-белом железе. Хорошо закаленная, без блеска сталь напоминала своим цветом окраску знаменитого скакуна царя Иданфирса.

Луна поднималась по черному небу. Пламя в горне делалось жарче. Железо и сталь раскалялись до красноты.

Луна поднималась по черному небу. Пламя в горне делалось жарче. Железо и сталь раскалялись до красноты.

Старик большими клещами перенес пластины на наковальню, уложил одну на другую и, ухватив клещами все три, принялся стучать молотком. Молоток ходил тяжело, ровно, безостановочно. Про Арзака Старик забыл. Их было трое: мастер, луна и металл. Вверх — молоток поднимался к луне, вниз тяжело бил по металлу. Глаза Арзака не уставали следить за расклепанным от долгого употребления бойком молотка. Глазам открывалась тайна.

«Как я раньше не догадался! — думал Арзак. — Все оказалось просто, помощь духов не требуется. Три полосы: две железные, одна стальная. Железо — мягкое, гибкое, сталь — твердая, острая. Вот и вся тайна. Но вдруг я ошибся, вдруг все обернется иначе? Недаром металл в родстве с луной и также изменчив. Он может из жидкого превращаться в твердый, может делаться тусклым, как осенний туман, может блестеть, словно вода на солнце».

Старик перестал стучать, пластины зарыл в уголь, молоток и клещи опустил в чан с водой. Остывший металл должен был раскалиться, нагревшиеся инструменты остыть.

Так повторялось несколько раз. Молоток бил, и красные брызги окалины летели по сторонам, Потом молоток охлаждался; потом снова бил, лепя металл, словно вязкую глину. Раскаленные полосы под ударами сваривались. Клинок принимал нужную форму.

«Что же с того, что металл в родстве с луной? — Мысли Арзака продолжали свой ход, глаза неотрывно следили за молотком. — Луна — на небе, металл — на земле. Человек вызнал все его свойства, научился плавить и закалять, отливать в форме, чеканить, приваривать. Металл укрощен человеком, как заарканенный конь, он вместе с нами работает, вместе бьется против врагов».

В руках Старика появилось зубило. Приставляя его к краям, Старик отбил всю рванину, появившуюся при ковке. Это было последнее. Инструменты со стуком упали на дно чана с водой. Сделалось тихо.

Огонь в горне сник, быстрые язычки свернулись и спрятались в уголь. Луна поднялась еще выше и метнула на наковальню яркий сноп голубых лучей.

Светясь огнем и луной, вобрав в себя силу кузнечного молота, на ровной и щербинах плите лежал новый, только что сотворенный, нетупеющий, самозатачивающийся акинак.

После шума огня, после стука и грохота наступившая тишина оглушала. Арзаку стало казаться, что он слышит легкую поступь звезд, едва приметно перемещавшихся в небе.

— Понял? — разорвав тишину, спросил Старик.

— Понял, — ответил Арзак. — Железные полосы сверху и снизу сжимают стальную, сталь оказывается в середине, все сваривается. Когда клинком станут пользоваться, железо начнет постепенно снашиваться, но акинак все равно не затупится. Лезвием ему будет служить полоса твердой, остро отточенной стали.

— Акинак твой, — сказал Старик. — Подними его кверху — луна остудит, опусти в землю — земля окалину снимет.

Арзак засмеялся от счастья. Он готов был схватить клинок руками, Старик вовремя войлоком конец обмотал.

— Смотри, луна! Смотрите, звезды! Звезда Миррина, смотри на мой акинак! Я знаю, как он был сделан, я сделаю нетупеющий клинок сам! кричал Арзак. Подняв лезвие над головой, он крутил его и крутился с ним вместе, потом с размаху вонзил лезвие в землю.

— Одного я не понял, — сказал он, вытаскивая клинок.

— Говори.

— Почему наваривать железо на сталь можно только при полной луне, остальные чем хуже? Почему при солнце нельзя?

Старик посмотрел на Арзака потемневшими глазами.

— Оставайся и думай, если не понял.

Старик ушел, и радость бесшумно ушла за ним следом. Арзак привалился к горбатому камню, на котором обычно сидел Старик. Зажатый в руке клинок перестал быть раскрытой тайной. «Я никогда не сделаюсь мастером, — подумал Арзак, и досада на самого себя заставила его до боли прикусить губу. Филл говорит, что художник должен видеть скрытое: то, что в земле, в воде и за облаками. Я не вижу. Я смотрю на луну и вижу, как она меняет свой цвет, вижу пантеру, свернувшуюся кольцом, но почему акинак нужно делать при полной луне — этого не вижу. Раньше я думал, что Старик при луне заговаривает железо тайными словами. Теперь я узнал, что тайна клинка это полоска стали, проступающая между железом. Почему же луна непременно должна быть полной?»

Подумав о Филле, Арзак неожиданно вспомнил, как тот закричал, когда над сатархом взметнулся нож: «Не убивай! Ты художник!» Не убивай… художник… Мысли Арзака получили новое направление.

Весь остаток ночи со стороны кузни неслось негромкое постукивание и скрежет ножа о металл. На рассвете, когда Старик покинул кибитку и направился к горну, чтобы заняться горшком с наконечниками, Арзак протянул ему меч. Это был не клинок, каким оставил его Старик, а законченный боевой акинак — отточенный, заглаженный, с желобком посередине, вправленный в рукоять.

— Я работал и думал, как ты велел, — сказал Арзак. — Я понял. Двадцать восемь дней — смена луны. Ты работаешь каждый день, не пропуская ни одного. Двадцать семь дней ты делаешь чаши, гривны, котлы и бляшки. Середину луны ты отдаешь оружию: ночью делаешь акинак, утром наконечники. Ты поступаешь так для того, чтобы мира было много, а войны совсем мало, чтобы люди не убивали друг дуга. Когда я стану настоящим мастером, я буду поступать, как ты. Я хочу быть похожим на тебя, Гнур.