Атланты и кариатиды - Иван Шамякин

— Что вы пьете, Корней Прабабкин?

— Он ничего не пьет, — быстро ответила Вета.

— Ничего? — удивился Максим.

— Ничего, — подтвердил жених, снова облизнув губы.

— Кто же вы, Корней Прабабкин?

— Не иронизируй, папа, — обиделась Вета.

— Нисколько не иронизирую. Я, грешный, пью коньяк. Ожидая вас, я уже выпил. Каюсь.

Он налил полный фужер токая жениху, себе — полрюмки коньяку.

— Не пьют больные. Некоторые сектанты. Не все. Изредка встречаются семьи, где трезвость — традиция в целях воспитания молодого поколения. Я уважаю, если это принцип… Я люблю трезвых, но не люблю ханжества.

Вета засмеялась.

— У Карика не такая семья. Его отец полковник в отставке, мать воевала… инвалид…

— Вот за них и выпьем. За ваших родителей, Прабабкин.

— И за тебя, папа, — Вета чокнулась с ним и выпила рюмку до дна; жених только пригубил.

Максим бросил в рот ломтик лимона, пососал его, посмотрел, как едят… дети.

Дочка ела со своим обычным аппетитом — много, вкусно, красиво. Его всегда радовало, как она ест. Когда-то слишком цивилизованная мама пыталась ограничить ее рацион, чтоб Вета не пополнела, не потеряла стройности. В будние дни Даше иногда удавалось держать семью на диете. А в выходной он и Вета вырывались из дому, заглядывали на рынок, покупали там сало, баранину, лук, перец, чеснок, приглашали Шугачева с детьми, уезжали в лес, жарили на прутиках сало, шашлыки, пекли картошку и наедались так… Даша целый вечер фыркала: «Фу! Чем от вас несет! Так, верно, только от пещерных людей воняло!» Они хохотали.

Вспомнив это, Максим улыбнулся, но тут же сердце сжала грусть: теперь пианистка Виолетта, жена трезвого Прабабкина, не поедет больше с отцом в лес, не будет жарить сало…

Вместе с грустью пришло еще что-то тревожное, как бы ощущение своей вины. Перед кем? За что? Не сразу догадался. Ах, Вера Шугачева! Он вдруг понял, что ничем ей не поможет, напрасно взялся, переоценил свои возможности. Более того, только теперь, глядя на дочь и ее жениха, отчетливо увидел, что разговор с Вадимом был не нужен и даже неуместен, что он ушел после того разговора побежденным и, пожалуй, не только не помог девушке, а скорей всего напортил. Хорошо, что он не отправился сегодня к Кулагину-старшему. Смешно в наше время сватать и женить таким способом. Могло случиться, что разговор с плановиком не лучшим образом отразился бы здесь, на этой неожиданной встрече с двойником Кулагина-младшего.

Не понравилось, как он ест — словно нехотя, манерно. Не пьет, не ест…

— Кто же ты, Корней Прабабкин?

Жених поперхнулся куском заливного языка.

— Как кто? — насторожилась Вета.

— Чем занимаешься?

— А-а, — с облегчением вздохнула дочка.

— Я работаю… инструктором ДОСААФ.

— По стрельбе. Если б ты видел, как Карик стреляет. Лепит в «десятку». Это у него от матери, она снайпером была на войне…

— И учусь. Заочно, — перебив невесту, явно обрадованный Прабабкин старался в лучшем свете выставить себя перед будущим тестем; должно быть, страдал, что тот с самого начала не поинтересовался, кто же он. — В институте иностранных языков.

— На испанском! — подхватила Вета. — Ты знаешь, Карик не только снайпер, но и полиглот. У него исключительные способности к языкам. Он жил с родителями в Германии и изучил немецкий, проходил военную службу в Грузии — изучил грузинский… Он поставил себе целью: знать десять языков…

— Для чего?

— Как для чего? — не поняла Вета. — Разве плохо знать языки?

Нет, неплохо, подумал Максим, но зачем, если нет одного главного дела, для которого нужно такое многоязычие. Изучение ради изучения — это не дело, а забава.

И если этот Прабабкин (мысленно он сейчас произнес эту фамилию с иронией) изучает языки, чтоб удивлять людей своей показной эрудицией, то пусть не думает, что он может потрясти того, к кому набивается в зятья, и пусть не ждет от него уважения и любви.

Вета, захлебываясь, продолжала расписывать необыкновенные способности своего любимого, но Максим уже плохо слушал дочку, думал о другом.

— А твоя учеба как?

— Учусь.

— Вета! Не слышу музыки в ответе.

— Дам тебе музыку. Не бойся. Кончу я консерваторию. Чего ты беспокоишься?

— Я думал не только о том, как бы кончить институт. Я думал, что смогу сделать, когда стану архитектором.

— И что ты сделал?

— Я строю город.

— Ой, надоели мне ваши разговоры о строительстве городов. Строите-строите, а смотреть не на что. И жить многим еще негде.

Это были слова ее матери, та не раз повторяла их, иногда в шутку, а чаще всерьез, злобно, чтобы поиздеваться над ним. Поэтому то, что сказала дочь, очень больно ранило его. Опять в груди всколыхнулась притихшая было волна тревоги, смятения, горечь неудач, давних и сегодняшних. Волна сокрушительная, как цунами. Если он не поставит ей преграды, она может многое разрушить. Что? И зачем? Не надо ничего разрушать!

Максим сжал рюмку и раздавил ее.

Вета встревожилась:

— Ой! Не поранил руку?

Ее забота заставила волну горечи отхлынуть, не ударив в неукрепленный берег.

— Не поранил.

Подозвал официантку.

— Надя! Я разбил рюмку. Приберите, пожалуйста.

Вета воспользовалась паузой, его разговором с подавальщицей, да и момент был подходящий — оркестр заиграл модный танец.

— Мы потанцуем, папа. Ты не возражаешь?

— Пожалуйста.

Они пошли, молодые, красивые. Вета — царственно-величавая в своем искристом вечернем платье. Он посмотрел им вслед, тайком вздохнул. Меняя тарелки, Надя спросила:

— Вы в первый раз видите его?

— В первый.

— Красивый.

— Красивый.

— И дочка у вас красивая.

— И дочка красивая. Спасибо, Надя.

Да, оба красивые. Молодые. Он, Максим Карнач, всегда, во всех жизненных ситуациях старался оставаться трезвым реалистом. Ему, кажется, надо бы радоваться — дочь нашла свою пристань. Возможно, для его жены, матери Веты, имеет значение, кто он, жених, — инструктор по стрельбе или великий филолог. Для него все равно, кто жених. Был бы человек. По первому знакомству нельзя сказать, что он такое. Мало ли, какие черты могут не нравиться. Важно, что Вета выбрала его, полюбила… Выпей же за их счастье, Максим Евтихиевич! За них ты так и не поднял тост. За родителей поднял. По принципу солидарности взрослых. Не гляди назад. Вперед гляди! Почему так сжимается сердце? Все сильней, все больней. Как спазм. И такое собачье настроение. Выть хочется. Нет, выходит, великой архитектуры. Но нет и великой музыки. О твоей музыке, дорогая дочка, я мог бы сказать еще покрепче, чем ты о моей архитектуре. Но архитектура не только моя, она для всех. И музыка для всех.

Что, если я все же скажу вам о финале своей пламенной любви? Оригинальный свадебный сюрприз. Совсем по-современному…

Нет! Можете танцевать спокойно. Я ничем не омрачу вашу радость. Я человек! И отец! Почему оно так болит, мое сердце?

IX

Максим кормил синиц. Его любимое занятие. Нарезал мелкими кусочками сало, положил на ладонь и, выйдя на крыльцо, отставил руку в сторону, отвернулся. Сперва на горячую руку падали холодные снежинки. Снег пошел еще ночью. Начиналась настоящая зима. До сих пор ее не было. Снег выпадал несколько раз и таял, оттаивала земля. А теперь на хорошо промерзшую землю лег сухой снег, какой-то даже голубой. Причудливые шапки одели кусты можжевельника, посаженные у крыльца. По этим шапкам можно судить, сколько выпало снега. Надо расчистить крыльцо, дорожку на улицу.

Максим радовался предстоящей работе. После всех минских забот и волнений, связанных с архитектурными делами и семьей — Ветой, женой, — работа эта даст отдых голове и сердцу, к удовольствию, которое принес снегопад, прибавит еще одно — физическую усталость.

Но сперва эта маленькая радость — эксперимент с приручением синиц. Он уже добился было победы — одна из синиц брала пищу с ладони. За несколько дней, что он отсутствовал, синицы опять отвыкли, и теперь парочка их летала над головой, они перескакивали с ветки на ветку березы и пищали громко и весело, как бы подбадривая друг друга: «Давай ты первая! Нет, давай ты!»

— Ну берите, глупенькие. Ничего плохого я вам не сделаю.

Синицы ответили дуэтом: «Не можем, не можем!»

Максим оглянулся. На пороге приоткрытой двери лежал Барон и внимательно следил за синицами.

— Ах, вот оно что! Барон, я что тебе говорил? Бандит. Живешь на полном пансионе и еще облизываешься на этих несчастных пташек. У тебя даже не феодальная — империалистическая хищность. Брысь! И закрой дверь, разбойник!

Прогнав кота в комнату, Максим снова застыл с протянутой в сторону рукой. На ладони лежали кусочки сала. И вот порхнул мимо уха один пушистый комочек, потом второй. Победа! Не испугать их! Пускай привыкают. Хотелось, чтоб синицы ждали его возвращения, встречали и сами летели в руки, может быть, даже ели на его столе, с его тарелки. Верил, что добьется этого.