Шальная графиня - Елена Арсеньева

Лисонька, пожалуй, могла бы в свою очередь упрекнуть ее за молчание, но не стала.

– Батюшка слег на другой день после твоего отъезда, – медленно проговорила она, и Елизавете на миг показалось, что сестра тщательно подбирает слова, как если бы опасалась сказать что-то лишнее.

– Господи! – Елизавета даже за голову схватилась. – Неужто мое появление его так расстроило?

– Нет, что ты, – смягчилась Лисонька. – Вовсе нет. Сердце у него давно было больное. Еще когда узнал про... – она запнулась, – про Алексееву погибель, то стал прихварывать, а тут и вовсе... – Она вновь запнулась, нахмурилась и принужденно продолжила: – Устал он, вот и... Не до свадьбы нам было. Мы с Павлом Александровичем и, конечно... то есть, я хочу сказать, вообще все очень встревожились. Дело шло о жизни и смерти, но теперь, благодарение богу, все позади!

Она перекрестилась, и Елизавета задумчиво последовала ее примеру. Она вспомнила ястребиный взор князя Михайлы Иваныча, его смуглое, красивое лицо, крепкое сложение – все черты сильного, бодрого, отнюдь не старого еще человека: ведь ему было чуть за пятьдесят, – и не могла не удивиться внезапности хвори, так надолго свалившей дядюшку в постель. Нет, Лисонька явно что-то недоговаривала, но более всего озадачило Елизавету выражение, с каким сестра смотрела на нее. Казалось, Лисонька старается больше узнать, нежели поведать.

Но о чем узнать? Нечистая совесть Елизаветы мигом подняла тревогу: а вдруг до Измайлова дошли слухи о краже неизвестным злоумышленником записных книг из Успенской церкви? С помощью Вайды концы Елизаветиного прошлого канули в воду, но, конечно, слухов и толков об сем странном ограблении (ни утварь церковную, ни золотые и серебряные оклады вор не тронул, как и ларчик с многочисленными пожертвованиями, забытый, как на грех, священником в алтаре) пресечь было невозможно...

Впрочем, тут же Елизавета сама над собою усмехнулась: как увязать ее имя с происшествием, случившимся более полугода назад?! Но совесть продолжала мучить: возможно, до Измайлова докатилось эхо из Работок? Возможно, сыскались люди, знавшие прошлую связь графини Строиловой с разбойничьим атаманом?.. Нет, едва ли: о сем никому не было ведомо. Разве что сам Вольной распустил язык, но это на него не похоже. Хотя – что знает о нем Елизавета? Былые пылкие любовники сделались врагами, и разве можно тут в чем-то ручаться?.. Пожалуй, вся беда и впрямь в нечистой совести, которая принуждает видеть в Лисоньке и ее поведении нечто подозрительное! Но тут она случайно поймала озабоченный взор Татьяны, устремленный на княжну Измайлову, и поняла, что не ошиблась – здесь что-то нечисто! Но на душе стало чуть спокойнее: что бы там ни было, Татьяна непременно дознается.

Очень кстати появилась Агафья с известием об ужине: день клонился к вечеру. Елизавета подхватила сестру под руку и повлекла ее в дом, постаравшись прогнать все свои сомнения. У нее гостья – дорогая, долгожданная гостья!

Похоже, ее радость передалась и всему дому, ибо Елизавета не могла припомнить, когда еще так ослепительно сверкало столовое серебро, как в этот вечер, так весело пыхтел самовар, так свежи были сливки, так разнообразны соленья и варенья, так отменно вкусны кушанья, так услужливы и внимательны слуги. Лисонька тотчас пленила всю дворню своей веселой, безыскусной прелестью, и, вспомнив, как ее саму встретили поначалу в Любавинe, Елизавета только вздохнула: она умела безо всякой зависти ценить преимущества других людей перед собою и восхищаться ими вполне искренне.

Закончив ужин, пошли смотреть дом. Тут уж Елизавете было чем гордиться! Все это время, как получила любавинскую усадьбу в свою полную власть, она исподволь оживляла безжизненно-пышную обстановку, покупая в городе то картины, к которым пристрастилась еще в Италии, то красивую бронзу и фарфор, то новые книжки, и сейчас с удовольствием наблюдала за Лисонькиным восторгом: сестра, как никто другой, сумела оценить ее вкус, затраты, старания! «Ах, как чудесно, как чудесно было бы, живи она всегда рядом, чтобы мы могли видеться в любое время!» – мелькнула мысль, но тут же и растаяла без следа, потому что Лисонька, вновь устремив на Елизавету все тот же испытующий пристальный взор, вдруг спросила вкрадчиво:

– Тоскуешь ли ты по своему мужу?

«Да! О да!» – чуть не вскрикнула Елизавета, но тут же сообразила, кого имеет в виду Лисонька: уж, конечно, не брата своего! А потому ответила, не заботясь, насколько грубо прозвучит сие признание:

– Нет. Нет! Наш брак свершился по принуждению и был для меня столь тягостен, что лишь по смерти Валерьяна я вздохнула свободно и перестала опасаться за жизнь свою.

Лисонька сочувственно покачала головою:

– По принуждению? Но почему ты противилась? Тебе не по нраву был граф или ты ощущала некое препятствие к свершению сего брака?

Сердце Елизаветы глухо стукнуло в горле. Опять показалось, что голос Лисоньки звучит как-то особенно, словно она знает что-то... Знает, каково было сие препятствие! Но этого никак не могло статься, а потому Елизавета нашла в себе силы отвечать спокойно:

– Препятствие заключалось в том, что ни я, ни муж мой не любили друг друга. Вдобавок была женщина, более достойная сделаться его женою, чем я. – Щелканье ножниц на миг отдалось в ее памяти погребальным звоном, и Елизавета даже поежилась от сего воспоминания. – Я вдовею уже второй год, однако до сих пор мне мучительно вспоминать пору супружества.

– Да, да, прости, – задумчиво произнесла Лисонька, с преувеличенным вниманием следя за игрой закатных лучей на затейливом канделябре, изображавшем обнаженную женскую фигуру, воздевшую руки жестом отчаяния. – Ты не любила графа... Я понимаю, я понимаю! Но неужто твое сердце до сих пор ожесточено, не заполнено новой любовью? – И глаза Лисоньки с таким вниманием приковались к лицу Елизаветы, что та враз поняла: вот он, тот вопрос, ради коего сестра приехала в Любавино. Вот что хотела она выведать!

Но зачем? Зачем? Зачем ей это нужно?!

Елизавета невидяще скользнула по сафьяновым, с позолотою, корешкам многочисленных книг, стройно выстроившихся в тяжелых, темного дерева, шкафах, словно искала у них помощи.

Да как смела Лисонька явиться сюда с этими расспросами? Пусть даже до нее дошли слухи о Вольном, о том, что к графине Строиловой хаживал в Нижнем любовник, – кому до сего есть дело?! Да и разве может хоть кто-то, прежде всего благонравная, девственная невеста князя Румянцева, понять, как умеет изнурить женщину злая, темная сила одиночества, как искушает бес похоти, как яд похоти медленно травит и убивает голодную плоть... и как все сильнее алчет похоть по мере того, как ее питают? Тут даже праведник согрешит – да еще и благословит грехи свои! Ничего не зная о сестре, не понимая ее натуры, Лисонька смотрит на нее с осуждением (было ли, нет ли такое на самом деле, Елизавета, ослепленная вспышкою внезапной ярости, уже не могла бы сказать наверное, но ей чудилось, что это так) – а почему? За что?