Людоедское счастье. Фея карабина - Даниэль Пеннак

– Галстук, Тео, вынь галстук из тарелки, сядь…

– И сразу же легавые поймут остальное: кто–то выследил этих изуверов и теперь последовательно ликвидирует, одного за другим. И он их всех пришьет, если полиция будет сидеть и хлопать ушами. Вообще–то менты были бы скорее довольны, если б этот мститель сделал за них основную работу. Но, понимаешь, полиция – это государственное учреждение, она должна действовать. И еще одно: эти деятели из полиции – они все же люди, такие же мужики, как ты и я (ну, может, не совсем, как я); у них есть свое человеческое любопытство, любопытство , Бен: надо же посмотреть, как устроены эти гады–детоубийцы, постараться понять! И они отдали бы, наверно, лет по десять своей пенсии, чтобы ущучить хоть одного, понимаешь, хоть одного! И как по–твоему, что они с ним сделают, с этим чудом спасшимся людоедом?

– Засунут куда подальше на всю оставшуюся жизнь.

– Абсолютно точно.

Он садится, снимает галстук и тщательно его складывает.

– Абсолютно точно. Засунут так далеко, что никто никогда ничего о нем не услышит, без суда – спорим на что хочешь! – без всяких там глупостей, прямо в какую–нибудь спецтюрягу. Потому что нельзя же допустить, чтобы такие люди, как эти Леонары, у которых такой замечательный телефон, оказались втянуты в такую некрасивую историю!

– Хорошо, а родители детей?

Долго, очень долго Тео смотрит на свой порей в уксусе, как если бы это была самая трудно поддающаяся определению вещь, которую он видел в жизни. Затем спрашивает задумчиво:

– По–твоему, Бен, что такое сирота?

(Немедленно у меня в голове слова песенки: «У него и папы нет, у него и мамы нет…»)

– Ты прав, Тео, это ребенок, которого никто не станет искать.

– Да, мсье.

Как он уставился на этот свой порей!

– Да, Бен. Но при этом сирота – это еще сама доверчивость. У него одно на уме: найти кого–то в жизни, и он идет за добрым дяденькой, который дает ему конфетку. А эти дяденьки как раз обожают сирот.

Какая–то в нем чувствуется напряженность, как будто он очень старается не думать об этих вещах больше, чем говорит. Короче, образ человека, который борется с навязчивыми образами.

Он осторожно щупает ножом свой порей, как будто это какое–то непонятное существо, только что умершее или еще не родившееся.

– Говоря «сироты», я беру слишком узко. Лучше бы сказать «заброшенные». Заброшенные дети, на которых всем наплевать, включая заведения, которые вроде бы должны ими заниматься, – сколько их в нашем замечательном свободном мире! Маленькие черные, избежавшие бойни у себя на родине, молодые вьетнамцы, плывущие по течению, наши беглецы, вся эта фауна асфальтовых джунглей, – выбирай, какие нравятся… Я не отдам карточку легавым.

Пауза. Он перекатывает по тарелке порей, по консистенции напоминающий утопленника.

– И вот что я тебе еще скажу. Менты скоро его заметут, нашего неуловимого мстителя. Они тоже не идиоты, и возможности у них дай Бог какие. Думаю, они недолго шли по ложному следу. А сейчас идет гонка. Зорро впереди на полкорпуса, не больше, если не меньше. Наверно, ему не хватит времени всех их убрать. Так вот, я не собираюсь помогать полиции его сцапать. Кто угодно, но не я.

Он бросает последний взгляд на то бледное и длинное, зелено–белое, что лежит у него в тарелке, утопая в густой перламутровой жиже с прозрачными кружочками.

– Бен, пожалуйста, пойдем отсюда – этот порей меня доконал.

29

Это произошло сегодня утром, как раз перед тем, как позвонила Лауна. Я вышел от Лемана и зашел в книжный отдел – решил проверить одну деталь, на первый взгляд незначительную, из тех, что сдвигают с мертвой точки следствие и экономят страницы.

Я всего лишь хотел спросить у господина Риссона, сколько лет он работает в Магазине.

– Сорок семь лет исполнится в этом году! Сорок семь лет, мсье, как я борюсь за изящную словесность, а продаю, что придется. Но, слава Богу, мне удалось сохранить в отделе настоящую литературу!

Сорок семь лет в Магазине! Я не спросил его, сколько ему было, когда он начинал. Я продолжал рыться, листать, короче, подыгрывать его честолюбию. Полистал «Смерть Вергилия»[21], подержал в руках «Рукопись, найденную в Сарагосе»[22] в твердом переплете, а потом спросил:

– А сколько экземпляров Гадды вы продали после того, как он был издан в карманной серии?

– «Бедлам на улице Дроздов»? Ни одного.

– Считайте, что один у вас ушел, – мне надо сделать подарок.

Его лицо, увенчанное красивой седой шевелюрой, выразило одобрение, как говорится, суровое, но справедливое.

– В добрый час, молодой человек! Это действительно книга, не то что бредовые измышления про Элистера Кроули!

– Это был тоже подарок, господин Риссон. Все вкусы более или менее противоестественны[23].

– Может быть, но, на мой взгляд, слишком много безвкусицы.

Пока он заворачивал мне книжку (казалось, что в запасе у него вечность), я попытался приблизиться к основной теме:

– У вас никогда не бывает отпуска? Сколько я помню, вы всегда на работе.

– Отпуска – это для вас, молодой человек, для вашего торопливого поколения. Я же все делаю медленно и закрываю отдел, только когда закрывается Магазин.

Я не мог упустить такой случай:

– А сколько раз Магазин закрывался за сорок семь лет?

– Три раза. Первый раз в сорок втором, второй – в пятьдесят четвертом, когда надстраивали седьмой этаж, и третий – в шестьдесят восьмом, во время этого балагана[24].

(«Этого балагана»!)

– А в сорок втором почему закрывали?

– Смена дирекции, системы управления, да и системы взглядов в целом, я бы сказал. Предыдущий административный совет был в основном еврейским – вы понимаете, что я хочу сказать. Но в то время люди знали цену истинно французской крови.

(Что, что?)

– И сколько времени Магазин был закрыт?

– Добрых шесть месяцев. Эти «господа» пытались, видите ли, судиться. Но, слава Богу, история в конце концов рассудила.

(Если Бог существует, он обделает тебя с головы до ног, жалкий идиот.)

– Шесть месяцев стоял заброшенный?

– Под охраной полиции, чтобы крысы не опустошили корабль.

(И подумать только, что до сих пор эта старая сволочь казалась мне такой симпатичной – дедушка, которого у меня никогда не было, и прочая сентиментальная дребедень…)

Я взял у него из рук моего бедного Гадду (вернусь домой – продезинфицирую) и сказал:

– Спасибо огромное, господин Риссон. При случае обязательно зайду еще поговорить с вами.

– Буду очень рад. Почтительные молодые люди теперь редкость.

Это навалилось на меня, когда я спускался по эскалатору. Раскаленный железный штырь от уха до уха. Всепоглощающая боль. Боль, напомнившая мне сюрреалистическую картинку из Честера Хаймза: огромный негр с торчащим в виске ножом, острие которого выходит с противоположной стороны, бежит по ночному Нью–Йорку. Затем боль улеглась и пришла глухота. Ни магазинного шума, ни музыки из репродукторов – тишина. Поздновато. Случись этот чертов припадок пораньше, я бы не услышал, как дедушка моей мечты вспоминает доброе старое время. Ну что за блядство! Как с такой кучей дерьма вместо мозгов этот подонок может любить Гадду, Броха, Потоцкого и соглашаться со мной по поводу Элистера Кроули? Когда же я начну наконец что–то понимать хоть в чем–нибудь? Но, как ни крути, у меня теперь есть дата: 1942. Если что–то необычное случилось в Магазине, это было в течение шести месяцев этого года. Днем или ночью? Судя по фотографии, ночью. В Магазине, охраняемом полицией.

И вот тут–то я их наконец увидел.

Мои две ходячие видеокамеры.

Четыре глаза комиссара Аннелиза.

Они бросились мне в глаза с такой очевидностью, что я только удивился, как это не замечал их раньше. Большой и маленький. Толстый и тонкий. Изысканный и бродяга. Лысый и лохматый. Бак–Бакен и Жиб–Гиена. Почти. В общем, с той дистанцией, которую, что бы мы ни делали, жизнь всегда устанавливает между вымыслом и реальностью. Нет, но кем же надо быть, чтобы не заметить их раньше? Двух таких обормотов! Один, толстый, прятался за стендом кожгалантереи, а другой, мистер Хайд[25], в пятнадцати метрах от него, жрал ромовую бабу на фоне дамских кружев. Я настолько обалдел, что не мог оторвать от них глаз. Они моментально сообразили, что я их вычислил, и, честное слово, удивились не меньше меня. Некоторое время мы так глазели друг на друга. Затем толстый внезапно покраснел и едва заметно мотнул мне головой. Понятно. Сердитый, как таракан, а здоровый, как бык. Я встряхнулся и стал смотреть в другую сторону, точно между ними, чтобы не наткнуться взглядом на другого, обжору с его ром–бабой.

И тут новое осложнение. Дело в том, что как раз за ними, метрах в десяти, прямо передо мной, находился оружейный отдел. С полным набором ружей, сигнальных пистолетов, охотничьих ножей, ультразвуковых свистулек, капканов и прочих чудес, от которых разгораются глаза охотника – человека, который любит и знает природу. И у прилавка как раз торчал один такой, из породы защитников окружающей среды в десантной форме. На вид – лет пятьдесят, а с ним двое сынишек, до ужаса чистенькие подростки. Все трое оживленно обсуждали достоинства магазинного ружья, поблескивавшего синеватым блеском; они передавали его из рук в руки, прицеливались навскидку, вычерчивали дуги в воображаемом небе, затем глубокомысленно кивали головой – знатоки с колыбели! Продавец, расплывшись в улыбке, буквально купался в стихии общения. Без памяти довольный, что имеет дело с такими компетентными людьми, он уже не мог уследить за всем своим прилавком. И в этот момент я увидел, как чья–то рука погружается в серую картонную коробку и извлекает оттуда два патрона – совершенно непринужденно, даже не скрываясь. Рука принадлежала одному из старикашек Тео, маленькому и невероятно старому. Я его, естественно, узнал, и он меня узнал. Улыбнулся, подмигнул и – готов ручаться! – явственно показал мне патроны перед тем, как сунуть их в левый карман своего серого халата. Три раза уже я видел этот жест: в первый раз он упрятал так черную коробочку дистанционного управления, пока Казнав ставил на полку АМХ–30, во второй раз – массажный прибор, а в третий… нет, в третий раз его рука ничего не прятала, а крутила медный кран.