Шолохов - Андрей Воронцов

— И что же — у товарища Резника, когда он там работал, с твоим отцом столкновения были?

— Не было у них никаких столкновений! Наоборот, отец знал, что Резник организовал среди рабочих подпольный кружок, что читают запрещенную литературу, и не донес хозяину!

— Так, может, у тебя с ним были столкновения?

— Да я же от горшка два вершка был! Какие у меня могут быть столкновения со взрослым человеком? Я на этой мельнице целыми днями торчал — нравилось мне смотреть, как люди там работают. Может, и мешал кому, но не помню, чтобы гражданин Резник хоть раз меня прогнал. Он тогда такой вежливый, внимательный был, все показывал, рассказывал…

— Стало быть, вы друзьями были? — засмеялся, сверкнув белыми зубами, Погорелов.

— Друзьями — не друзьями, а ссор не припомню. А вот когда в двадцатом году снова встретились с гражданином Резником, он мне вдруг сразу — «мельник», «сын мельника»! Еще тогда вопросы с подковыркой стал задавать. А мне всего пятнадцать лет стукнуло. Дальше — больше. Его послушать — чуть ли не я виноват, что Махно на Каргинскую налетел! Может, я еще банду Фомина организовал и мятеж в Кронштадте поднял?

Смешливый Погорелое снова захохотал, вытирая слезы костяшками пальцев.

— Вот и подумал я: какой смысл мне отвечать на его вопросы? Все равно напишет все, что ему надо.

— Ты, Шолохов, артист, смешно излагаешь. Я пару раз на ваших спектаклях в Каргинской бывал. Здорово играли! Почему перестали-то?

— А это, опять же, вы у гражданина Резника спросите. Запретил! Ты, мол, специально для Махны «Тараса Бульбу» поставил.

Погорелое погасил улыбку, помолчал. Потом встал, прошелся по кабинету, сильно хромая.

— Шутки шутками, — произнес Погорелов, — а твои показания значительно расходятся с фактами, изложенными в деле товарищем Резником. — Чекист водрузил на нос железные очки, такие странные на его круглом русском лице, взял со стола папку, открыл ее. — Он начал наблюдение за тобой с той поры, когда получил сигнал, что ты ведешь подрывную работу среди красноармейцев на хуторе Латышеве. Заметь, не сам товарищ Резник прицепился к тебе, как ты утверждаешь, а получил сигнал со стороны, в деле имеющийся. Указано, что с тобой проведена воспитательная беседа. Так? Так. Тебя не арестовали, не взяли под стражу, даже не вызвали сюда, а провели беседу на месте. Далее утверждается, что ты, не вняв предупреждениям, развернул враждебную пропаганду со сцены каргинского клуба, устроил представление батьке Махно, закончившееся антисоветским митингом, после чего сам батька удостоил тебя беседой. Прямых улик против тебя тогда не нашлось, но теперь, когда ты, превысив полномочия, сорвал налоговую кампанию в станице Букановской — сорвал ведь? — найдено, по мнению товарища Резника, недостающее звено, позволяющее привлечь тебя к ответственности за все твои преступления. Вот какое предложение он вынес на окружную коллегию… — Погорелов зачитал: — «Гражданин Шолохов М. А. своим отказом давать показания окончательно изобличил себя как злостного врага советской власти. Считаю необходимым предать Шолохова М. А. суду революционного трибунала и применить к нему высшую меру социальной защиты — расстрел». Что скажешь?

— А в деле имеются сведения, что Резник был на спектакле в Каргинской?

— Нет, таких сведений не имеется.

— А между тем он смотрел пьесу «Необыкновенный день», хлопал, не сделал никаких замечаний относительно «враждебной пропаганды» и уехал. А вот после того, как Махно захватил Каргинскую, он вспомнил обо мне. Почему я виноват, если вы прозевали его приход в Донскую область? Из зала выводили людей и расстреливали на улице. Махно приказал продолжить спектакль. Какой смысл было отказываться? Ведь мы не махновскую пьесу играли, а «Тараса Бульбу». Тарас — народный вождь, он с надеждой глядит в сторону России, бьет польских помещиков-кровопийц, прославляет русское товарищество. Какая же здесь враждебная пропаганда? Кстати, после появления Махно мы не изменили в пьесе ни слова.

— В деле указано: «поставил пьесу, исполненную великорусского шовинизма», — процитировал Погорелов.

— Пусть еще напишет — «японского»! Вы читали «Тараса Бульбу» Гоголя, товарищ Погорелов?

— Нет, — честно признался тот, забыв про запрещенное Михаилу слово «товарищ».

— Хотелось бы мне, чтобы в деле была еще чья-нибудь оценка этого произведения, кроме оценки гражданина Резника. Какого-нибудь учителя словесности позовите, что ли… А то мне за Гоголя — расстрел, а «Тараса Бульбу» в Ростове, где я был на курсах, свободно на улицах продают! — Михаил умолчал, что издания «Тараса Бульбы», которые он видел на лотках в Ростове, были все сплошь дореволюционные.

— Вообще-то и я слышал про такую книжку… — неуверенно сказал Погорелов.

— Да вся Россия слышит скоро сто лет! Это же Гоголь! А что — самой пьесы в деле нет? Резник у меня ее забрал.

— Нет.

— Вы спросите у него, где она! Там, между прочим, штамп Каргинского культпросвета стоит: «Дозволяется к постановке»! А вы говорите, что Резник ко мне не цепляется!

— Ну, хорошо, а как ты объяснишь «прославление царской военщины и белогвардейцев» в красноармейской школе на хуторе Латышеве?

— Я не знаю, что у вас там в доносе написано, но я читал им газету «Известия» с призывом к бывшим офицерам встать против поляков на защиту Отечества. Более ничего.

— «Ничего» было бы, когда б не твои художества в Букановской. Расскажи теперь про них. А я буду записывать.

Михаил честно рассказал. Погорелов внимательно, высовывая порой от усердия кончик языка, записал, потом отложил перо, задумался.

— Сам-то ты думаешь, почему Резник к тебе неровно дышит? — спросил он, глядя Михаилу в глаза.

— Я думаю, что если бы при первой же встрече я упал перед ним на колени и сказал: «Дяденька, простите, я больше так не буду!», он был бы доволен и забыл бы обо мне навсегда. А я достал газету и прочитал слова товарища Троцкого на ту же тему, о которой говорили бывшие генералы. У него аж глаза загорелись злобой! Обидно, конечно, мальчишка его умыл! Он, прощаясь, так и сказал мне: «Я теперь за тобой наблюдать буду».

— Стал-быть, ты его в лужу посадил, а он тебе мстит? Ты думаешь, ему больше нечем заниматься?

— Не знаю, чем он у вас тут занимается. Может, он каждому мстит, кто ему не по нраву пришелся.

— Ну, ты не очень-то! Он член партии с 1907 года!

— А что, в партии нет врагов, которые вступали в нее вместе с Лениным?

— Ну, это не твоя печаль. В партийных делах мы как-нибудь без тебя разберемся. Ты и впрямь языкастый какой-то: слушаешь тебя и думаешь — а не расстрелять ли его на самом деле?