Очищение - Олег Верещагин

Они вывезли оттуда двадцать пять детей, в основном малышей, и троих взрослых. И одну-единственную семью из пяти человек: старушки, матери с отцом и двух мальчиков одиннадцати и шести лет, – которые сидели, забаррикадировавшись, в своем доме. В стычках, которые начали вспыхивать сами собой, потеряли двоих бойцов. Скольких убили – не считали и потом еще много часов стаскивали и сталкивали машинами трупы в красивый овраг за дальней окраиной поселка. Сами дома, конечно, могли пригодиться – если не сгорят все, занимаясь друг от друга. Тушить пожары не было никакой возможности.

На воротах, которые встретили их открытыми и которые Жарко старательно закрыл, прямо на стыке добротных створок, поверх предупреждающей таблички о частном владении Романов наклеил недавно появившийся плакат-печать: черно-желто-белый лист со стилизованной надписью красным:

Глава 5

Витязи

Нынче мир наш весел не больно –

Всяка шваль гужуется всласть…

Смейтесь, гады, будьте довольны –

Ваша миссия удалась!

Но знайте: мчится где-то в пустыне

Так, что звезды бьются о сталь,

Синий поезд – Сивка Добрынин…

Распоряжение о создании Комитета государственной безопасности Романов подписал ближе к полудню 19 августа.

В этот момент он был более чем когда бы то ни было с начала эпопеи со спасением мира отвратителен самому себе. И к КГБ это не имело ни малейшего отношения. Спецслужба оказалась просто-напросто необходимой, хотя пока что не имела главы, только что-то вроде коллегиального совета. Кого можно назначить руководить этой организаций, Романов пока что не знал и не представлял. Впору было ставить Женьку. «Спасеныш» имел, пожалуй, самую обширную агентурную сеть в округе – достаточно вспомнить не такую уж давнюю встречу с юными «делегатами», после которой границы контролируемой Большим Кругом территории резко расширились. Разноплановая информация, которую поставляли мальчишки, оказалась просто бесценной.

Но о назначении Белосельского Романов подумал, просто чтобы немного развеселиться. Утром первым посетителем, которого он принял после планового совещания, стал врач по фамилии Лабунько. Заведующий загородной лечебницей, где находилось двести детей с синдромом Дауна. Лечебница осталась цела чудом, просто потому, что никому не была интересна, хотя почти всю еду и кучу препаратов разграбили бандиты. Да и персонал на три четверти разбежался.

Лабунько все это изложил Романову быстро, сбивчиво, но в целом ясно. И удивленно моргнул в ответ на вопрос собеседника:

– Чего вы от меня хотите?

– Помощи. Конечно же, помощи! – Кажется, врач был рассержен непонятливостью Романова. – Хотя бы какой-нибудь. Лекарства, продукты… сколько можно. Я понимаю…

– Нет, вы совершенно очевидно не понимаете… – Романов постучал карандашом по столу, опустил глаза. Потом заставил себя их поднять и смотреть в лицо собеседнику: – Вы не получите ничего.

У Лабунько сделалось на самом деле непонимающее лицо. Он словно бы пытался разобраться, не ослышался ли. Романов повторил терпеливо, не дожидаясь вопроса:

– Вы не получите ничего.

– Там дети! Больные дети! – Лабунько потряс перед грудью руками.

– А здесь у меня почти десять тысяч здоровых сирот, – пояснил Романов. – И их с каждым днем все больше. И ничего с этим не поделаешь, хотя мы обязали семьи брать детей к себе. И я ни кусочка плесневелого сухаря у них не отниму для прокорма ваших больных. И еще тут несколько сотен детей, которые умирают от лучевой болезни. На наших глазах, на руках родителей зачастую. Еще недавно они тоже были здоровы. А теперь мы вынуждены делать им уколы морбитала, потому что даже на них мы не можем тратить ресурсы. А есть еще дети с сердечно-сосудистыми заболеваниями, с сахарным диабетом и прочим милым букетом подарков от гуманной цивилизации – и они умирают тоже, а кто не умер – умрет позже, потому что тупо кончатся лекарства, большинство из которых мы даже в перспективе не можем производить. И поэтому даже морбитала вы от меня не получите. Ваши пациенты, простите, – генетические отбросы. А у нас есть еще и дети, которые могут выздороветь. Несмотря ни на что. И мы думаем о них. И о зиме, которая уже на носу.

– Послушайте, вы… сверхчеловек! – Лабунько медленно встал, меряя Романова гневным взглядом. – Эти дети не виноваты…

– Виноваты их родители – алкаши и наркоманы, – перебил врача Романов. – Виновато покойное государство, правой рукой имитировавшее борьбу с этим, а левой – поощрявшее эти мерзости. Виновато человечество в целом, расплодившее наследственные уродства во имя выдуманного с пережора «природного права на жизнь», которое очень ловко скрещивалось с уничтожением экологии ради барышей. Ваши больные – да! – они не виноваты, и я их ни в чем не обвиняю. Они мне просто неинтересны. А вот вы и ваш персонал – интересны как врачи. Хотя бы как педиатры. Хороших врачей у нас нехватка, тоже спасибо покойному миру.

– Вы предлагаете нам оставить наших пациентов? – Казалось, Лабунько не верит своим ушам. Он даже глупо приоткрыл рот.

– Не предлагаю – приказываю, – жестко отчеканил Романов. – И не пациентов – пациенты есть те, кто еще может вылечиться или хотя бы погибает, пострадав на службе при выполнении своего долга.

Лабунько покраснел. Тяжело задышал, раздувая ноздри. Романов с интересом следил за ним, пока врач не выпалил:

– Вы просто фашист!!

Началось! – тихо вздохнул Романов. Начались заклинания. Начались громы и молнии. Вон даже ростом стал повыше и принял соответствующую позу для пламенного обвинения. И ведь не рисуется он ничуть. Не выпендривается. У человека так устроен мозг…

На миг Романов себе представил, как летом 1942 года в штабе Чуйкова кто-нибудь в споре о положении на фронте бросает собеседнику обвинительным тоном: «Мерзкий перс, осквернитель святынь!» Да еще на древнегреческом бы ляпнул это… Наверное, было бы много хохоту. А буде обвинитель стал упорствовать – позвали бы военврача, лечить спятившего…

Видимо, внимательный и почти сочувственный взгляд Романова слегка смутил врача. Он нервно кашлянул, одернул пиджак. Кашлянул опять. Агрессивно спросил:

– Что вы на меня так смотрите?!

– Жду, – снова вздохнул Романов. – Жду, когда на мою голову прольется кипящая смола. Или пол провалится. Или хотя бы все станет, как прежде. Непременно должно что-то случиться. Разве нет? Вы так грозно произнесли эту бессмыслицу…

Врач сник. Сник сразу и прочно. Но все-таки тихо сказал, покачав головой:

– Мир, который построите вы, будет ужасен.

– Возможно, – не стал спорить Романов. – Но проблема в том, что вы не можете построить вообще никакого мира. Можете только умереть. А полтораста тысяч человек в этом городе умирать не хотят. И тем не менее многие из них все-таки умрут. И я им тоже ничем не смогу помочь… – Он чуть откинулся назад и крикнул (Лабунько вздрогнул): – Дежурный!

Вошел лейтенант Белюков, отсалютовал на новый манер – новый салют все больше и больше приживался даже среди военных, особенно молодых. Романов кивнул ему на бессильно опустившегося на стул врача:

– Устройте гражданину получасовую экскурсию по палатам, где лежат дети, больные лучевкой. После чего отправляйтесь по адресу, который он назовет. Осмотрите там все и сделайте заключение о пригодности использования здания, численности персонала, лекарствах… обо всем. Через шесть часов жду с докладом.

– Есть! – Белюков снова отсалютовал. Положил руку на плечо Лабунько – тот поднял ненормальные глаза. – Пойдемте.

Врач вдруг взвизгнул – так, что лейтенант отскочил, мгновенно выхватив пистолет. Метнулся прямо со стула к открытому окну, за которым шуршала листва и…

– Черт! – Белюков рванулся следом, сам чуть не вылетел наружу.

Снизу послышались крики, неясный шум, и Романов, медленно вставая, подумал, что к вечеру по городу поползут слухи: он выбрасывает посетителей из окон.

– Готов! Черт, Коль, – Белюков повернул к бывшему сослуживцу, а ныне командиру перекошенное отчаяньем лицо, – мозги на весь тротуар… Черт! Он же врач был?! Ччеррр…

– Как мило… – прошептал Романов. – Какой легкий и удобный путь остаться правым и чистым… – Тряхнул головой и кивнул Белюкову: – ерунда. Запиши адрес, отправляйся, сделай, что я сказал…

С тех пор как Женька стал заниматься юной агентурой, причем всерьез, обедать Романову пришлось начать в общей столовой. Она была на первом этаже, а его кабинет – на шестом, лифты же, кроме экстренного, были обесточены. Не то чтобы эта беготня оказалась тяжелой и не то чтобы он не мог приказать – с полным основанием – подавать себе еду в кабинет… но Романов неожиданно обнаружил, что эти три раза в день, когда он спускается и поднимается на десять пролетов по лестнице черного хода, в сущности, единственное время в его рабочем дне, кроме сна, когда он может ничего не делать. Просто идти.