"В ПРОТОЧНОМ ПЕРЕУЛКЕ" - И. Эренбург

Бежали они что было духу и, наверное, удрали бы, но возле водокачки Кирюша поскользнулся - мокро было. Рыжебородый с чайником первый ударил его сапожищем: «Получай! Ложки красть!…» Ну, а за ним и другие. Как же - воруют, камни кидают, кусаются, житья от них нет! Забыли все и предстоящие ландшафты, и приятную свежесть утра. Как будто вымещали они на этом мальчике свои московские обиды.

Из носа Кирюши текла кровь: заслоняя руками лицо, размазал он ее; кровь смешалась с грязью. Он барахтался и визжал:

– Не я это, ей-богу, не я!…

Били его вкусно, как только что перед этим попивали чай, причмокивая: вот тебе!… И дамочка прибежала сюда же - посмотреть: «Вот ведь какой звереныш!…»

Кто-то пустил в ход солидную палку, вывезенную для горных экскурсий. Кирюша уже больше не визжал, он лежал ничком, тихо вздрагивая. Белесые волосы его были в крови, а выпуклые белки ничего не выражали: он перестал, видимо, чувствовать боль. Быстро все это было сделано: до того, как подоспел Гепеу, до звонка; быстро и разошлись пассажиры по вагонам. Разложили купленную у девок снедь, закурили и начали обсуждать: чего милиция смотрит? Только-только перестали обыскивать, реквизировать, просто, без долгих разговоров отбирать, как говорили тогда, «излишки», а вот уже растут разбойники, готовые зубами вырвать свеженькое, еще не приевшееся добро. Этот ложку стянул, а вырастет - налетчиком станет. (Ложку, правда, рыжебородый нашел - она завалилась под диван, но дела это не меняло: все равно воришка.)

До Орла только и говорили, что о беспризорных. Хорошо, когда в дороге разговоришься,- скорее время проходит.

Кирюшу же подобрали, отнесли в приемный покой. Красноносый помлекарь, успевший, несмотря на ранний час, приложиться к целительной настойке, зачем-то постучал по груди мальчика, как по столу, и мрачно объявил начальнику станции:

– Что я вам, Господь Бог? Протокол пишите. А мне тут делать нечего. Сволочи люди, вот что! Я, помлекарь Скуратова, то есть самый что ни на есть паршивый фельдшер, я презираю людей. Поняли? Хоть пью спиртное, как скот, но людей презираю…

Он ушел за шкаф и там, угрюмо сморкаясь, опрокинул еще стаканчик.

Под мостом, на шоссе, товарищи долго ждали Кирюшу. Попался? Выкрутился? Влип! Хорошо, что Петьку не заметили, а то бы и ему крышка. Где же такому маленькому?… Чуб об одном жалел: промахнулся. Эх, если бы метко кидать!… И в того, и в рыжебородого, и в дамочку… Все бы, кажется, перебил. Что же с Кирюшей? На разведку отправился Журавка. Ходил он недолго: поселок был полон разговорами о приключившемся. Уныло объявил Журавка:

– Айда! Ждать-то нам нечего. Здесь не сядем - заметили. До Выполкова десять верст - я спрашивал, дойдем. А там - на товарный.

Печально оглядев Петьку, он добавил:

– Вот с тобой беда. И зачем ты только увязался, мальчик? Ну, не хнычь. Устанешь - донесем как-нибудь. Я теперь тебе вместо Кирюши.

– А Кирюша где?

Журавка ничего не ответил, только сплюнул.

Когда они выходили из поселка, им попался навстречу красноносый помлекарь. Чуб на всякий случай ощерился, сжимая в кулаке острый камешек: ну-ка, попробуй!… Помлекарь остановился, внимательно осмотрел ребят.

– Эй вы, молодая гвардия, стоп!…

С трудом ворочал он языком: за шкафом осталась пустая бутыль. Чуб уж и прицелился - с чего это «стоп»? Заарестовать хочет? Но помлекарь вытащил из кармана пакетик:

– Вот вам. Закуска. Жрите. И еще гривенник. А больше у меня ничего нет, кроме печенки в спирту и величайшего презрения к человеческому роду. Сегодня все собаки Скуратова покраснели от стыда, увидев двуногую животину. Вырастете, и вы такими же будете. Я тоже не лучше. Однако прези-раю!…

Хлеб с колбасой съели. Вспомнив красноносого оратора, поделились впечатлениями:

– Пьян как стелька, а ничего. И гривенник дал.

– На «дедушку» похож с Проточного. Помнишь - как молился?…

Они шли по большой дороге среди пышных хлебов, среди чужого труда, чужого богатства, ничьи дети. Шли в этот щедрый ослепительный день, когда вызревала пшеница, когда пели бабы на покосе, несли старательные поезда членов тысячи коллегий к горам или же к лазоревому морю, когда оперялись птенцы, накоплялись в абрикосовом червонцы, когда тучнели и земные овощи и сердце. Жарко было им идти, горели пятки, в горле от зноя першило. Шли молча, каждый думал о своем. Журавка мечтал, как он будет носиться по этим полям на коне в яблоках и стрелять - трах-тарарах! - в ворон, в мужичье, в солнце. «Как это я промахнулся? - угрюмо попрекал себя Чуб.- Теперь бы того тащили в яму, а не Кирюшу. Эх, хорошая штучка «собачка» - чтобы бить сволоту наповал!…» А Петька фантазировал, хоть и заплетались его ножки: «Если бы коровам крылья, как у ворон, и сесть бы на такую корову…» Держался он молодцом, не хныкал, помнил: «Я ведь теперь беспризорный», это требовало мужества и гордости, как - «я ведь теперь герой». Но все же уж видны были избы Выполкова - дойти он не дошел, сел на горку горячей пыли и робко попросил:

– Передохнем…

Нельзя было отдыхать: скоро товарный. Журавка поднял Петьку на плечи: «Версты две осталось, донесу». Тихо спросил Петька:

– Журавка… А где же Кирюша?… Журавка помялся:

– Ну, чего тебе?… Несу ведь… А Кирюши нет… Вышел Кирюша.

Тогда Петька, хоть стыдно было это - не девчонка он,- разревелся. Не будет больше Кирюши, никогда не будет. А может, и не было его? Почудился он, как «Бубик», как корова с крыльями? Ведь говорила ему мама: «Ничего этого нет. Ты, Петька, все придумываешь…»

– А ведь был он, Журавка?

Журавка становился все мрачнее. Прикрикнул он:

– «Был»?… Думаю, «был»! Убили его, мальчик, Убили? Да, как хотели те с мамой убить Журавку.

Убили бы, если бы не Петька. А Кирюшу никто не спас. Значит, большие убивают маленьких? Почему же тогда говорят: «Вырастешь, большим будешь»? А что теперь с Кирюшей? Его засыплют землей? Страшно как…

Петька плакал. Не доплакав, он задремал - устал ведь. Молча шагал Журавка. Вот и Выполково!

Не знаю, удалось ли им сесть на товарный, не знаю, добрались ли они до «Минеральных» или погибли в пути, попали под колеса, слегли от лишений, а может быть, проученные сердобольными пассажирами, как Кирюша, остались в том же Выполкове или на другой станции. Кто знает? Не проследить за каждой судьбой. Вот идут они - впереди чернявый Чуб, за ним Журавка, а на плечах его - любимец покойного Освальда Сигизмундовича - Петька-Футурум. И сдается мне, идет это наша Россия, такая же ребячливая и беспризорная, мечтательная и ожесточенная, без угла, без ласки, без попечений, идет от Скуратова до Выполкова, от Выполкова еще куда-нибудь, все дальше и дальше, по горячей пустой дороге, среди чужих колосьев, чужого богатства. Кто встретится ей - скуратовские пассажиры или добрый, сердобольный помлекарь, и - сердце здесь останавливается, сил нет спросить - дойдет ли она?…

19. ЧУДАЧИМ

Летом в Проточном, как пожар в джунглях, хоть и нет у нас тигров, разве что Панкратов - отрыгивает он, выпив кваску с хреном,- жестокое лето. Пробуют люди залить огонь, но горячий банный пар идет от обдаваемых водой камней. Чем ближе лето к концу, тем чернее и гуще ночи. Воздух становится вязким, как деготь. Стоны, вздохи, потягивания лишившихся сна обывателей выползают из раскрытых окон, кишат повсюду - это личинки, из которых не сегодня завтра выйдут жуки-могильщики, «хроника происшествий», серная кислота или нож. Жарко!

Удостоился недавно наш переулок внимания. Несмотря на пекло, стали захаживать в Проточный различные инспекции. Говорю я не о фининспекторе (он и раньше знал сюда дорогу), не об угрозыске (здесь, можно сказать, его вотчина),- нет, о просветительных начинаниях. Решили в какой-то комиссии, что плохо живет Проточный, и принялись увещевать. Заборы покрылись всевозможными лозунгами. Каких только назиданий здесь не было: и «убей муху», и «береги золотое детство», даже и «покупай все в кооперации», и «не бросай газету», и даже «уважай в женщине работницу». Жулье гоготало: «Го! го! уважаем…» Персюки в восторге били мух. Рядом с абрикосовым, в доме №9, не то жил да съехал, не то предполагал только жить член коллегии, пользовавшийся машиной. Вспомнили теперь об этом и повесили дощечку «Берегись автомобиля». Фыркал Панкратов. Какие же в Проточном автомобили? В Проточном пыхтит и давит народ сам Петр Алексеевич. Берегитесь, овцы!… Говорили, что «Гигиену» обратят в клуб. Секретарь «Союза ассирийцев» нацепил на толстовку значок «Я - безбожник». Старший сын делопроизводителя ошарашил приятелей - вместо «Кирпичиков» затянул: «Буденный наш братишка, с нами весь народ…» Это все в жару!…

Оживление, однако, быстро улеглось. Слиняли афиши. Секретарь значок снял, как новый картуз: буду носить по праздникам. А делопроизводитель сынка тихохонько выпорол, хоть и уверял тот, что состоит в пионерах. «Уважай в женщине…» художник из «Ивановки» снабдил такими иллюстрациями, что даже Панкратов обмер: «Вот тебе и монпансье!…» Может быть, время выбрали неудачное - какое же тут при тридцати градусах самообразование? Так или иначе, все осталось в Проточном по-прежнему: толстокожий переулок, его ничем не проберешь. Разве это часть государства? Это - Проточный, сток, тёка, мразь, родственник и Прогонного, и Самотеки,- словом, затон, где водятся романсы, тараканы, великая отечественная хандра.