Горбачев и Ельцин как лидеры - Джордж Бреслауэр

силы, так и сторонников отделения. Он оказался не способен ни на то, ни на другое, хотя и предотвратил полномасштабную реваншистскую реакцию, направленную против центробежных тенденций. Однако он не хотел или не мог полностью объединить силы со сторонниками любой из крайностей, чтобы спасти себя как политика.

Таким образом, политика Горбачева подорвала способность старого устройства защитить себя как систему от тех самых общественных сил, которые эта политика высвободила. Результатом было не создание стабильного равновесия, достигнув которого можно было бы остановиться, а системная дезинтеграция, общественная мобилизация оппозиции системе и неумолимое движение к краху. Горбачев никогда не выступал за роспуск коммунистической партии или распад Советского Союза. Но именно это он в итоге получил, и скорость, с которой это произошло, дискредитировала его образ лидера, не оставив ему времени для восстановления своего политического авторитета.

Уязвимости «нового мышления»

В то же самое время, когда внутренняя политика Горбачева терпела крах, в новом мышлении стало возможно различить уязвимые места, способные сделать его открытым для контратаки. Здесь, во внешней политике, все больше выявлялись противоречия между идеалистическим либеральным интернационализмом нового мышления и Realpolitik, все еще определявшей внешнюю политику Соединенных Штатов. Новое мышление как способ концептуализации международной политики и тем самым оправдания уступчивого поведения СССР одновременно становилось уязвимым и теряло доверие в свете событий за рубежом.

Одна из таких уязвимостей крылась в противоречии между потенциальным и актуальным в марксистско-ленинской теории. Хрущев и Брежнев были сторонниками традиционного ленинского взгляда, что XX век в реальности является эпохой «последнего кризиса капитализма» и что глобальное соотношение сил смещается в пользу социализма. Исторической обязанностью СССР было помочь тем силам, которые приведут к окончательному кризису и решающему сдвигу. Но нельзя было знать заранее, позволит ли такая помощь добиться результата. То, что победа «неизбежна», оставалось не более чем символом веры.

Подобным же образом, но с совершенно другими целями и с гораздо большей актуальностью, Горбачев утверждал, что современный мир становится настолько взаимозависимым и опасным, что все разумные люди должны признать необходимость антимилитаристского, основанного на сотрудничестве мирового порядка. Он также говорил о том, что в результате уступчивой советской внешней политики международное общественное мнение и (соответственно) лидеры правительств основных развитых стран мира признают моральную силу СССР и будут относиться к нему как к ведущей державе в формирующемся мировом порядке. Основывая свою внешнюю политику на этом прогнозе, Горбачев должен был искать доказательства того, что потенциал, который он так громко разрекламировал, действительно реализуется. Ему приходилось беспокоиться о том, как показать, что его уступчивое поведение на самом деле помогает трансформировать противника (лишив его «образа врага») и реализовать потенциал нового мирового порядка, заложенный в факте глобальной взаимозависимости. (Насколько я понимаю, этот императив сохранения авторитета отчасти обусловил его позу победителя на саммите в Вашингтоне в декабре 1987 года.) Таким образом, доверие к стратегии Горбачева по укреплению авторитета во внешней политике оставалось в зависимости от поведения властей Соединенных Штатов и от событий (в Афганистане, Европе, США и других регионах), в значительной степени находившихся вне его контроля.

К несчастью для Горбачева, он не смог продемонстрировать реализацию этого потенциала, не считая готовности Рональда Рейгана и Джорджа Буша пойти на сделки, предполагавшие максимальное принятие Советским Союзом условий США. Горбачев также не мог утверждать, что Соединенные Штаты отвечают взаимностью на его идеалистический, самоотверженный интернационализм. Вторжение США в Панаму в 1989 году, конфронтация (1990) и война (1991) в Персидском заливе хотя и не угрожали национальной безопасности СССР, но послужили источником аргументов в пользу того, что политика США вообще не меняется, что движущей силой США во внешней политике остается Realpolitik, что основным инструментом американской внешней политики по-прежнему остается военная сила и что целью США является однополярный мир, а не система коллективной безопасности Востока и Запада. Война в Персидском заливе продемонстрировала это противоречие в действии. С одной стороны, Горбачев допустил и одобрил использование военной силы против Саддама Хусейна, если иракский лидер не выведет свои войска из Кувейта. С другой стороны, он отчаянно старался избежать войны, пытаясь до последнего момента посредничать в конфликте между Вашингтоном и Багдадом. Результатом политической дилеммы, в которой он оказался, стало то, что советский лидер «самоустранился», когда президент Буш выразил раздражение по поводу советских усилий и начал наземное наступление на Ирак[108].

Еще одна уязвимость нового мышления проявилась в 1989 году в Восточной Европе. Горбачев предполагал, что после того, как Советский Союз и социалистические государства Восточной Европы трансформируются в социалистические демократии и будут стремиться к разрядке напряженности совместно с Западной Европой и США и при всесторонней поддержке Советского Союза, в конечном итоге сможет возникнуть общеевропейская система безопасности. С этой целью он даже призывал реформистские силы в Восточной Европе уверенно выступать против неуступчивых коммунистических элит в надежде, что это приведет к построению социалистических демократий, а не к революционному ниспровержению всего политического строя. Подобно тому как Горбачев полагал, что в межреспубликанских отношениях внутри СССР можно достичь демократического и межнационального равновесия, он также считал, что подобного равновесия можно добиться и в Восточной Европе. Оба его предположения оказались иллюзорными. Альтернативой государственному социализму в Восточной Европе была не социалистическая демократия и внешняя политика на основе в равной мере дружественных отношений с Востоком и Западом. Скорее альтернативой ему был либо реваншистский национализм, либо либеральная демократия и попытка объединиться с Западной Европой за счет разрыва отношений с СССР. Поиск Горбачевым стабильного равновесия был сорван каскадом революций, направленных как против правления коммунистических партий, так и против союза с СССР.

Коллапс коммунистических режимов в Восточной Европе не только дискредитировал обещания Горбачева примирить трансформацию и стабильность, но и заставил сомневаться в возможности примирить трансформацию с национальной безопасностью СССР. Стремление Горбачева провозгласить традиционные взгляды на национальную безопасность устаревшими подверглось здесь самому суровому испытанию. Панама и Ирак подорвали доверие к заявлениям Горбачева о более всеобъемлющем международном порядке. Однако события в Восточной Европе происходили еще ближе к дому: крах Варшавского договора, воссоединение Германии в рамках НАТО, требования Польши, Венгрии и Чехословакии о скорейшем выводе советских войск, а также Договор об обычных вооруженных силах в Европе, в котором Запад добился значительных асимметричных сокращений советских вооруженных сил, что привело к внезапному появлению на Западе риторики о победе в холодной войне. Все эти события произошли одно за другим менее чем за год, с конца 1989-го по конец 1990 года. Они послужили доводом в пользу того, что международный порядок существенно не изменился к лучшему и