Прощание с миром - Василий Субботин

Неизвестно, сколько прошло времени. Старые правители ушли, пришли новые, не более гуманные и ничуть не более просвещенные, но другие, новые.

Насими был похоронен во дворе того дома, где он жил. Могила его не затерялась, не была потеряна.

Я встретился с Габилем Имамвердиевым только через два года в Ялте, куда Габиль приехал отдыхать. Мы очень обрадовались друг другу, тем более что встретились неожиданно, на улице. Я, разумеется, сразу же спросил Габиля, как он ездил, удачным ли было его путешествие. Габиль от всего был в восторге, и от пирамиды Хеопса, и от Сфинкса… Я было начал расспрашивать у него про пирамиды, но он махнул рукой. Меньше всего он думал о пирамидах! Самое главное, несмотря на то что это было для него нелегко, не просто, он все-таки добрался, оказывается, до этого города, где жил Насими, что он все-таки проехал туда, в Алеппо, в Халеб, как еще называют этот город в этой стране. Все было, как и было задумано. Ведь он, можно сказать, только затем туда и ехал.

Вот что мне рассказал Габиль.

Габиль приехал в Халеб вечером, поздно. Он уже знал, что могила Насими где-то от него недалеко, может быть даже совсем рядом, что завтра чуть свет он увидит ее, но не мог спать. Не в силах дождаться рассвета, он вышел на улицу и, спотыкаясь, долго бродил в темноте, по незнакомому, неосвещенному городу. Ему казалось, что Насими, его дух, как тень всюду сопровождает его, что могила Насими тут же, может быть, под стенами этой крепости, в черте которой находилась гостиница, где поселился мой друг Габиль… Вот так и я, наверно, я уже говорил об этом, когда приехал в первый раз в Берлин, приехал через двадцать лет после войны, так же вот не в силах был дождаться утра и тоже пошел ночью искать рейхстаг, не мог дождаться утра. Все мы такие!

Впотьмах, спотыкаясь, Габиль долго бродил по городу.

Утром, когда рассвело, ему показали улицу, по которой надо идти. Габиль пошел по пей, все еще не в силах поверить, что он в Халебе, в этом городе, где окончилась жизнь героя его поэмы, над которой Габиль работал столько лет. Улица, по которой он шел, была замощена квадратным, зеленым от времени камнем, имела триста метров длины и называлась улицей Насими. Он сам прочел это название на табличке, которая висела на стене, на ржавой, плохо держащейся табличке. Габиль был как во сне.

Все еще не веря себе, волнуясь и спотыкаясь, он вошел в маленький, тесный, выжженный солнцем двор, посреди которого росло одно-единственное апельсиновое дерево. Листьев на этом дереве не было, их все давно уже сдуло ветром, была осень, но плоды на дереве росли, и плодов было много — красные, яркие, очень крупные плоды на совершенно голом дереве, стоящем посреди пустого, голого двора. Габиль поднялся на площадку, что была только несколькими ступенями выше тротуара. Здесь, за порогом, который Габиль едва переступил своими по-прежнему плохо повинующимися ногами, его встретил старик, встретил обрадованно, как встречают гостя, и так лее обрадованно, дружелюбно окружили дети, маленькие дети этого старика. Габиль сначала почему-то решил, что это дети этого человека, но потом понял, что это его внуки. Из этой кучки малышей вышел один, должно быть, самый маленький, и сказал с гордостью, что все они Насими, что это его братья и что он сам тоже Насими… «Мы все — Насими!» — сказал с г ордостью мальчик, внук этого старика, встретившего Габиля.

Старик повел гостя к небольшому сооружению, сложенному из темного камня в глубине двора. По другую сторону от апельсинового дерева. В руках своих он держал ключ. Старик подвел Габиля к небольшому помещению, вроде сторожки или молельни. Дверь этого маленького помещения или сооружения была закрыта на висячий замок. Старик отомкнул дверь, и они вошли внутрь. Сбоку было маленькое оконце, забранное решеткой. Но сначала, пока Габиль не присмотрелся, здесь было очень темно. Привыкнув к темноте, Габиль увидел два камня — камень, лежащий на земле, и камень, поставленный стоймя… Мусульманская могила, каких Габиль видел много в своей жизни. Это и была могила Насими, великого страдальца и поэта. Могила Насими, как могила всякого святого, была закрыта зеленым покрывалом, которое старик снял, как только они вошли сюда.

Габиль положил на могилу Насими свой цветок, с которым он пришел сюда.

Живущие в этом доме люди называли себя родственниками Насими, его потомками, но они, по словам моего друга, ничего не знали о Насими-поэте… Они знали только, что это мученик, что это святой, человек, пострадавшим за веру, но они не имели никакого понятия о том, что это поэт, что имя его и его поэзия известны всему миру. Они этого не знали, пока в 1973 году не настало 600-летие Насими, отмечавшееся по всему миру по решению ЮНЕСКО, пока сюда, в этот их тесный дворик, не хлынул поток людей, отыскавших могилу поэта в этой далекой стране.

Габиль приехал сюда спустя два года…

Чикоша

Мои дети, давно уже взрослые люди, долго работали в Африке, в тропиках, жили, можно сказать, на самом экваторе, на небольшом островке в Гвинейском заливе. Я встречал их в аэропорту, когда они вернулись. Приехали они зимой, в декабре, когда в Москве стояли большие морозы. Когда они из самолета выходили и потом, в машине, по пути с аэродрома, я не знал, что такое дочка в картонной коробочке в руках держит. А потом, дома, я вижу, в ванной сидит большая этакая серая светлая птица с пестрой головой и большим загнутым клювом. Только хвост у нее, самый кончик, коротенький такой, был розовый, красный. Попугая привезли! Он сидел одинокий, грустный, примолкший, и хвост у него, я это сразу заметил, мелко дрожал. Видно, плохо ему было, холодно. Все-таки там, откуда они его везли, было сорок градусов в тени. На ночь мы его посадили в освободившийся фанерный ящик, поставили этот ящик в прихожей, чтоб из форточки ему не дуло, а сверху, чтобы он не мерз так, накрыли еще старым пальто и теплым одеялом. Но он и на другой день все ещё очень дрожал, и хвост у него сильно трясся.

— Чикоша — хороший парень, — сказал сын, входя в переднюю, и сделал какой-то жест, как бы желая его погладить по голове, по хохолку его белому. Чикоша не выразил никаких чувств, не проявил никакого отношения ко всему этому, сидел все так лее неподвижно, молчал. Неясно было, как он себя чувствует. Судя по всему, его мутило после перелета, как ни говори, он проделал шестнадцати часовой перелет, из тропиков попал на север, в полную снегом Москву, и теперь сидел в этой темной передней. А может быть, он волновался среди наполовину незнакомых ему людей. Чтобы ему было потеплее, мы поставили рядом с ящиком, в который мы его посадили пока, настольную лампу, да и верхний свет не стали гасить, опять-таки для того, чтобы ему было немного теплее, чтобы немного нагревалось…

Уже дня через два Чикоша, слава богу, перестал дрожать, начал двигаться с одного места на другое, и мы перенесли ящик на кухню, где было светлее и свежее. И вдруг однажды, когда мы обедали, мы услыхали доносившийся с кухни чистый, свежий звук, омет, сильный и даже, как мне показалось, резкий. Он, кажется, что-то сказал или назвал кого-то…

На другой день, когда я пришел к детям, попугай сидел на жердочке, пристроенной для него в углу, подносил ко рту длинную тонкую макаронину, зажатую в лапе, и с хрустом откусывал от нее кусочек за кусочком, продолжая потом еще дробить некоторое время эти кусочки во рту. Было странно и неправдоподобно видеть, как он подносит лапу ко рту и ломает клювом сухую эту твердую палочку.

Через неделю мы вместе с детьми, поскольку у них был отпуск, уехали на юг, бросив Чикошу на внучку Машу, по больше всего на бабушку, которая, как мне кажется, очень боялась оставаться один на один с неведомой для нее птицей, хотя и старалась не показывать этого.

Спустя некоторое время Маша написала нам: «Чикоша заметно повеселел, стал спокойнее, подпускает меня и бабушку к себе и даже понемногу разговаривает. Как видно, привыкает к новой для него обстановке…»

Когда его привезли в Москву, ему было уже два года почти. Оказывается, там, на острове, где они жили, этих попугаев привозят с материка, из джунглей, маленькими, в феврале или марте месяце, когда они только еще выводятся. Вот тогда и удается их поймать…

Сын мой рассказывал мне потом:

— Однажды, когда я возвращался через город к себе, хозяин одной небольшой лавочки, которого я хорошо знал, увидев мою машину, помахал мне с порога рукой. Это означало, что у него в лавке появилось что-то интересное. Он всякий раз, когда у него появлялось что-нибудь любопытное, примечательное, морские ежи или черепахи или какие-ни-будь особенно интересные деревянные маски, подавал мне знак, показывал мне с порога рукой, чтобы я остановился. Так и на этот раз было. Мы зашли в лавку и увидели на полу, в углу, в коробке из-под бананов, — трех попугаев-птенцов. Они были все черные, как воронята. Скорее всего даже как галчата, совсем черные. И грязные все были очень, сальные…