Послание из пустыни - Ёран Тунстрём

Многих из собравшихся, однако, разозлило предательство Савватея, и они готовились уйти восвояси. Люди опустили глаза долу и вновь чувствовали себя отверженными и одинокими.

— Маловеры! — воскликнул Нафан. — Вы не видите дальше собственного носа. Ну и уходите в свои города, в свои пустыни. И живите там среди львов и змей…

А некоторые, напротив, выбегали из толпы и, рухнув ниц рядом с Савватеем, возглашали:

— Мы тоже признаем, что веруем в императора, Рим и твоих богов!

И, как ни пытался Нафан остановить их, убеждая, что совершение сего греха было исключительным правом Мессии, он не мог помешать им.

— Мы хотим и дальше идти за своим господином.

В общем, народ разделился на группы, а я не знал, куда мне деваться с ребенком. Тельце его горело огнем, и я гладил лобик малыша, над которым уже вовсю трудилась смерть.

Похоже, Киру это столпотворение показалось докучным. Он раздраженно пожал плечами и встал, давая знак воинам разогнать толпу.

Вот как случилось, что посередине двора остался один я со своей тележкой. Малыш попискивал, требуя есть и пить, в глазах его стая за стаей проносились черные птицы. Я уложил его на тележку и покатил к аркаде, где была тень и бил фонтан. Я зачерпнул рукой воды и дал ребенку напиться.

Передо мной вырос Кир.

— А ты кто такой, что посмел остаться?

Юный Кир выглядел утомленным. Он кивнул в сторону Савватея, который лежал, уткнувшись носом в землю, около пустого трона, откуда служитель смахивал крошки. Смерив Мессию презрительным взглядом, служитель забрал со стола вино и бокал, а другой рукой смахнул крошки и оттуда. Затем он отвесил поклон Киру, который даже не заметил этого.

— Ты тоже из одураченных? Или… из прочих безумцев? Ох уж эти евреи… — сказал он, присаживаясь на край фонтана. Он опустил руку в воду, смочил лицо, затем сплюнул и утерся тыльной стороной руки.

— У тебя найдется лепешка для малыша?

Я ощущал в себе необыкновенную тишину. Все последнее время прошло в шуме и гаме; вокруг совсем не было спокойствия, постоянно кипели страсти. Вопли и крики, пляски и проповеди, скандалы и внезапное безмолвие — и так без передышки. В каждом человеке таилось столько соблазнов, столько надежд, столько обмана… Это был один долгий праздник, который теперь кончился. И наступила тишина рабочей недели, продолжения трудового года. И я вдруг заскучал по немногословию виноградника, по согбенным на солнце спинам, по дружескому общению у вечернего костра, где почти ничего не говорилось вслух, где страдания моего народа понимались без слов, просто чувствовались, как чувствуется дуновение ветерка в знойный день. Вот где должно было явить себя Царство Божие. В краю страждущих, среди тех, кто терпит голод и жажду. А вовсе не в пылу восторга или транса, не среди криков, не в угаре пляски.

Во двор опустилась стайка голубей и устроила маленький вихрь, обдав пылью Савватея. Он даже не пошевелился. Смоковница приподняла и опустила свои листья-вежды. Слышно было хриплое дыхание ребенка.

— У тебя найдется лепешка? — еще раз спросил я.

Кир снова ополоснул лицо.

— Я просто хотел убедиться, что ты осмелишься повторить свою просьбу. Благодаря возможностям Римской империи у меня найдется все. Когда-то у меня не было ничего. Теперь есть.

Он спрыгнул с края фонтана и пошел наискосок через двор. Походка у него была упругая и стремительная, он наверняка не знал поражений в спортивных состязаниях. Он обладал властью, чтобы истребить жителей целой провинции. И отправил отсюда в Рим не один корабль с зерном и виноградом, древесиной и драгоценными камнями. У него было сколько угодно женщин и прохладной воды в любое время дня и ночи… Я погладил ребенка по лбу.

У Кира был прекрасный парк, результат неустанного труда согбенных спин. Со скольких полей надо было собрать урожай ради одного мраморного пальца?.. Сколько пальцев было стерто в кровь ради одного каменного локона, скольких голодных ночей стоила каждая складочка платья, сколькими ударами плети был оплачен каждый ноготь этих изваяний?.. Я гладил ребенка по лбу, отгонял мух от его глаз.

На ладони у Кира белела лепешка.

— Какого черта нам понадобилось в этой проклятой стране? Здесь творится невесть что. Вот, я принес тебе лепешку, иудей. Сходил и принес. Собственными руками, как простой служитель. Думаешь, там и впрямь лежит Мессия?

Я покрошил лепешку и попытался запихнуть в рот ребенку, но тот не дался.

— Почему ты не отвечаешь? Может, думаешь, отчего я, проклиная эту страну, не возвращаюсь на родину? Или примериваешься, как бы пырнуть меня кинжалом, когда я отвернусь?

— Нет.

— Врешь. Вы, иудеи, все хотите избавиться от нас… ну, почти все.

— Я не владею кинжалом.

— Мог бы научиться. Некоторые учатся. Например, зилоты…

— Вместо тебя придет другой.

— Этот ребенок явный кретин! Почему ты не бросишь его на произвол судьбы? Нет, я вас не понимаю. Хотя с самого приезда старался понять ваш образ мыслей, понять, на что вы надеетесь. По ночам мне снился Мессия, который должен прийти и уничтожить нас. Вот он крадется снаружи вдоль дворцовых стен, вот прикасается к стене, и она уходит внутрь, открывая ему путь, вот он с язвительной улыбкой стоит передо мной.

— Ты ждал его?

— Сначала я… — произнес Кир и вдруг склонился над младенцем, оглядел его уродливую голову, вдавленный нос, вялые губы и положил руку ему на лоб. — Сначала я верил в благодушие и богоподобие императора, но, познакомившись с ним, готов был бежать на улицу и во всеуслышание кричать: у кесаря нет ничего, чему стоило бы верить! У него есть только власть, а какая-то власть есть и у меня. Мы, римляне, возомнили себя выше природы. Выше окружающих гор. Мы устали и склонны к подозрительности. Мы доверяем лишь некоторым частям своего тела. Отнюдь не целому. Мы отняли душу у туч и звезд, заставили умолкнуть камни и реки, отринули от себя все невидимое, все тайное. Да, у нас есть боги и божества, но это забава для простаков и поэтов. И мне иногда кажется, что со временем горы, камни и реки отомстят нам. А может, нам отомстят такие вот кретины, — он указал на ребенка. — Тысячи, сотни тысяч кретинов! Что это я разговорился с тобой? Мы же враги. Нам следует уничтожать друг друга. Чтобы хоть что-то стало происходить!

— Что-то происходит всегда. Независимо от нас, — отозвался я.

С нами происходит то, что уже однажды было.

Время стоит приотворенным.

Так было всегда. Так будет сегодня и завтра.

Мы то и дело погружаемся в свои недодуманные мысли, в мечты и желания. Копаемся в некогда начатом. Даже если мы вроде бы ничем не заняты, в нас происходит бурная деятельность; между тем и посреди спешки нас можно поймать на минуте покоя. Мы доискиваемся смысла жизни.

На каменной ограде нашего дома в Назарете стоит ковш с водой. Его только что поставил туда я, по бокам еще стекают капли. Я утираю рот тыльной стороной руки и вглядываюсь в скрытую утренним туманом даль. И вдруг передо мной появляется Иоанн, усталый и грязный с дороги. Мое сердце подпрыгивает от радости. Наконец-то. Наконец-то он пришел. Наконец-то я смогу показать ему свою жизнь. Наконец-то он простил меня. Я давно мечтал о его приходе. Мечтал, что отведу его к Бен-Юссефу и тот расскажет ему, как находить по следам верблюдов. Пускай плетет свои истории про пустыню, про убитых им римлян, про побежденных в единоборстве львов. Мечтал познакомить с Гавриилом Любителем Огурцов, чтобы мы вместе посмеялись над ним. Мечтал, как Иоанн будет сидеть на подстилке рядом с Иосифом и другими и чувствовать, что обрел второй дом.

Иоанн стоял потупившись.

— Я просто хотел посмотреть, как ты живешь. Я никогда у вас не был. Где Мария?

— Она у колодца. Моет голову. Если б ты знал, Иоанн…

— А где колодец?

Иоанн говорил отрывисто и словно не замечая меня. Я показал в дальний конец улицы:

— Вон там, под деревом…

Я встал, чтобы пойти с Иоанном, но он уже тронулся прочь — и не подумал ждать меня.

Я встревожился.

Мария подставила голову под текущую воду и, зажмурившись, неторопливо промывала свисавшие вперед длинные черные волосы. Рядом были еще женщины. Некоторые ожидали своей очереди, другие уже помылись и теперь надевали чистое платье, причесывались, стирали на камнях одежду. Поодаль я увидел Иоанна. Мария его пока не углядела. Вода текла у нее по волосам, омывала обнаженные плечи, лилась по груди, забрызгивала юбку.

— Мария… Это я, Иоанн, — выступил вперед он. — Можно я тебя помою?

Мария вздрогнула. Прикрыв руками грудь, она откинула волосы и увидела рядом других женщин. Иоанн смутился тем, что испугал ее.

— Я сын Елисаветы. Она всегда давала себя мыть…