Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде - Трумэн Капоте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мгновенно оценив обстановку, Эрл Брюс Джексон сказал:
— Эй, фрайера, как насчет подбавить жару, чтобы небо с овчинку?
Пятеро исполнителей тут же реквизировали эстраду. Гостиничные музыканты и не думали возражать. Все они были поклонниками американского джаза, а один, приверженец Диззи Гиллеспи, собрал громадную коллекцию, слушая иностранные радиопередачи и записывая музыку на пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Джуниор Миньят поплевал в трубу, Лоренцо Фуллер ударил пальцами-бананами по клавишам, Мозес Ламар, громила с лужеными легкими, затопал ногой, отбивая такт, и разинул громадную, как у аллигатора, пасть:
— Grab you’hat, grab you’ coat, leave yo’worry on de do’step…
Эффект был такой, как будто потерпевшие крушение завидели на горизонте корабль. На лицах прорезались улыбки, как развернутые флаги; столики опустели — все ринулись танцевать.
— … just direct yo’feet…
Суворовец-китаец отбивал чечетку, русские теснились у эстрады, завороженные наждачным голосом певца, неотступным барабанным фоном.
— ...to de sunny sunny SUNNY… — пары раскачивались, обнявшись, — …side ah de street!
— Зомби-то как дергаются! — заметил Джексон и прокричал Ламару: — Они спеклись, парень, спеклись. Плесни-ка бензинчику, пусть еще веселее скачут. Ла-ба-ди-ди-да!
Миссис Брин, пастушка, с улыбкой взиравшая на своих овечек, повернулась к Лайонсу:
— Вот видите? Мы их прошибли. Роберту удалось то, что не удавалось дипломатам.
На что скептик Лайонс ответил:
— Я так скажу: Рим горит, а скрипки играют.
За одним из столиков я заметил Присциллу Джонсон, товарку мисс Райан, изучавшую российское право и писавшую, по ее словам, статьи о советских любовных нравах. Она сидела с тремя русскими, один из которых, шишковатый небритый тролль с пенистыми черными волосами, плеснул в стакан шампанского и сунул мне.
— Он хочет, чтобы вы подсели к нам, и лучше не кочевряжьтесь, — посоветовала мисс Джонсон. — Он дикарь или что-то вроде того. Но жутко интересный.
Это был грузинский скульптор, несущий ответственность за героические статуи в новом ленинградском метро. Его “дикарство” проявлялось во внезапных диких заявлениях.
— Видишь вон того, в зеленом галстуке? — спрашивал он по-английски, указывая на человека в другом конце зала. — Жалкий трус. МВД. Хочет мне неприятностей.
Или:
— Мне на Западе нравится. Я когда был в Берлине, познакомился с Марлен Дитрих. Она в меня втюрилась.
Двое других, муж и жена, молчали, пока мисс Джонсон со скульптором не отправились танцевать. Тогда женщина, бледная как смерть брюнетка с монгольскими скулами и зелеными миндалевидными глазами, сказала мне:
— Какой отвратительный человечишко. Грязный какой. Грузин, конечно. Эти южане!
Она говорила по-английски с напускной изысканностью, с напряженной старательностью Лизы Дулиттл.
— Я мадам Нервицкая. Вы, конечно, знаете моего мужа, шансонье, — сказала она, представляя мне джентльмена вдвое старше ее, лет пятидесяти с гаком, когда-то красивого человека, со вздутым животом и обвисшим подбородком. Он был загримирован: пудра, карандаш для бровей, чуть-чуть румян.
Когда выяснилось, что я о нем никогда не слышал, жена его была поражена.
— Не знаете Нервицкого? Знаменитого шансонье?
Изумление ее было оправданно. В Советском Союзе Нервицкий — знаменитость, идеал юных девушек, которые умирают от его исполнения баллад. В двадцатые и тридцатые годы он жил в Париже, где пел в кабаре и имел некоторый успех. Когда с этим начались перебои, поехал в турне по притонам Дальнего Востока. Жена его, хотя и русского происхождения, родилась в Шанхае. Там она познакомилась с Нервицким и вышла за него замуж. В 1943 году они переехали в Москву, где она стала сниматься в кино, но без особого успеха.
— Вообще-то я художница. Но не собираюсь подольщаться к тем, от кого все зависит. А это необходимо, чтобы выставляться. И потом, когда разъезжаешь, очень трудно писать.
Нервицкий практически круглый год разъезжает по России с концертами. В данный момент у него была серия концертов в Ленинграде.
— У Нервицкого аншлаг больше, чем у негров, — сообщила его жена. — Мы идем к неграм на премьеру. — Она добавила, что это наверняка будет “восхитительно”, потому что “негры такие забавные, а здесь забавного мало”. — Работа, работа и все. Мы так устаем, что нам не до забав. Вам не кажется Ленинград абсолютно мертвым? Прекрасным трупом? А Москва! Москва не такая мертвая, зато какое уродство! — Она сморщила носик и содрогнулась. — Вы из Нью-Йорка, мы вам, наверное, кажемся ужасно убогими? Скажите правду. Я очень убого одета?
Мне так отнюдь не казалось. На ней было простое черное платье, на шее золотая цепочка, на плечах — норковое боа. Собственно говоря, это была самая красивая и элегантно одетая женщина, виденная мной в России.
— Ну да, вам неловко сказать. Но я знаю. Гляжу на ваших приятельниц, на этих американок, и чувствую свою убогость. Ничего приятного, ласкающего кожу… дело не в бедности. Деньги у меня есть… — Она запнулась. К нашему столику возвращались мисс Джонсон со скульптором.
— Извините, — сказала она, — мне бы хотелось вам кое-что сказать наедине. Вы танцуете?
Джаз-банд играл обжимательную “Somebody Loves Me”, и толпа танцующих с ошеломленными, преображенными лицами слушала скрежещущий голос Ламара. “…who can it be oh MAY-be ba-by MAY-be it’s you!”
Мадам Нервицкая танцевала прекрасно, но мускулы ее были напряжены, руки холодны как лед.
— J’adore la musique des negres.* Она такая порочная. Такая отвратительная, — сказала она и тут же, не переводя дыхания, зашептала скороговоркой мне в ухо: — Для вас и ваших друзей в России все, должно быть, очень дорого. Послушайте моего совета, не меняйте доллары. Продайте вашу одежду. Только так можно получить рубли. Продайте. У вас любой купит. Если без шума. Я живу здесь, в гостинице, номер пятсот двадцать. Скажите приятельницам, чтобы несли мне туфли, чулки, то, что поближе к коже. Что угодно, — говорила она, впившись ногтями мне в рукав, — скажите им, я куплю что угодно. Все-таки, — вздохнула она уже обычным голосом, поверх вскриков Миньятовой трубы, — все-таки негры — это сплошное очарование.
Немного в стороне от Невского стоит здание с аркадами, напоминающее собор Св. Петра. Это Казанский собор, главный антирелигиозный музей Ленинграда. Внутри, в атмосфере витражного мрака, начальство устроило гран-гиньольный обвинительный акт против церковных догматов. Статуи и зловещие портреты пап чередой следуют по галереям, как процессия колдунов. С бесчисленных карикатур косятся священнослужители, делающие развратные предложения монашеского вида женщинам, упивающиеся оргиями, угнетающие бедняков, и пирующие богачи. Музей демонстрирует свой любимый тезис: Церковь,
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});