Вера и любовь - Шалва Амонашвили

Ты, Отец, брал каждую книгу, перелистывал ее, а потом бросал в горящую печь. Ты бросил туда даже несколько толстых книг в классном переплете. Русская печь гудела, в маленькой кухне было жарко.

Мама отложила в сторонку несколько книг с обложками другого цвета.

«Не будем жечь эти книги, прошу тебя!» — сказала она.

Ты взглянул на книги и тихо произнес: «Маро, опасно иметь их дома!»

«Они же хорошие!» — настаивала мама.

«Тогда, может быть, спрячем в надежном месте?» — сказал Ты полушепотом.

Я помог маме положить книги в мешок и уложить их в тахту. Сверху мама накрыла их подушками и одеялами.

После этого прошло несколько дней, и однажды, в твое отсутствие, к нам пришли «гости», по-моему, из партийного комитета издательства «Коммунист», где Ты работал.

«Нам поручено посмотреть вашу библиотеку, — сказали они, — наши рабочие коммунисты должны много читать, иметь дома хорошие книги».

Они мило улыбались, приласкали меня. Потом открыли книжный шкаф, на полках которого лежало всего два десятка книг.

«Это все?» — удивились они.

«Часть книг мы сожгли», — отозвалась мама.

«Почему? Какие?» — еще больше «удивились» они.

Мама назвала несколько книг и добавила, что не помнит все.

«Хорошо сделали!» — сказали они и обратились ко мне: «Какой ты большой мальчик, наверное, тоже помогал родителям сжигать плохие книги?»

«Нет, — солгал я, — я спал».

«А ты не знаешь, может быть, где-то дома лежат книги, которые родители не успели проверить?»

«Нет, — ответил я, — дома уже нет книг, кроме этих».

«Умница, — сказали они мне, — слушайся родителей», и ушли.

Мама закрыла за ними дверь. Потом мигом схватила меня, прижала к себе, покрыла поцелуями и заплакала. Сердце ее вырывалось из груди.

Может быть, думаю я, не надо требовать от детей, чтобы они всегда и всем говорили только правду, никогда и никому не лгали? Может быть, надо было сказать этим дядям о мешке, который в тахте?

Но я солгал, и, как и сейчас убежден, это было торжество педагогики сердца моих родителей.

От вас, Отец, о спрятанных книгах я не слышал больше ни слова.

Я знал, что мешок исчез. Потом Ты ушел на войну и вскоре погиб. У мамы было много забот в те тяжелые годы. Я чувствовал, что вспоминать о мешке нельзя, и тоже забыл о нем.

Летние каникулы, как правило, я проводил в деревне у бабушки и дедушки. Любил много читать, и почти перечитал все книги, которые только имелись у нас и у соседей.

Но однажды бабушка сказала мне: «Сынок, загляни в кувшин, там должны быть книги твоего отца».

Было это в 1946 или в 1947 году. Кувшин предназначался для хранения вина и, по грузинскому обычаю, был по горло зарыт в землю в дедушкином амбаре. Сверху его покрывали плоским круглым камнем и притаптывали землей.

Мне пришлось искать место, где был зарыт кувшин.

Знала ли бабушка, какую опасную взрывчатку я достал из кувшина? Нет, не знала. Зато я сразу вспомнил об исчезнувшем мешке.

О чем Ты, Отец, тогда думал, когда с твоего молчаливого согласия мама переправила эти книги своим родителям? Было же велено Тебе, коммунисту, уничтожить их? Неужели Ты не мог предвидеть, что когда-нибудь книги эти достанутся мне, Твоему сыну?

В тот год я вернулся в школу другим человеком: я прочитал все романы Михаила Джавахишвили и Григория Робакидзе, стихи Паоло Иашвили и Тициана Табидзе, и еще много других книг. Я стал владельцем сокровищ.

Но мог ли я кому-либо сказать об этом, показать книги? Только любимой учительнице Варо Вардиашвили? Ты думаешь, Отец, она наложила запрет на эти запрещенные книги? Нет! Она дала мне понять, что я имею духовный источник, но надо молчать.

И я молчал, перечитывал книги и молчал. В моем духовном мире образовалась засекреченная часть, и она питала мою нравственность, мои отношения. Я воспитывался не столько книгами, сколько той мыслью, что Твоя совесть стала частью моей совести.

И настал час испытаний. Я, тоже член партии, вступивший в нее сразу после смерти вождя, с искренней верой, что укрепляю могущество Великой Страны, — я, народный депутат и член Верховного Совета, в один из последних дней 1990 года нажимаю на кнопку голосования: быть или не быть шестой статье в Конституции СССР. А статья эта узаконивала нераздельную власть партии.

«Не голосуй против, Шалва, — уговаривал меня рядом сидящий коллега, — партия еще наберет силу…»

Но я, Отец, посоветовался тогда только с Тобой и «услышал» твой тихий голос, такой же, какой запомнился мне с тех далеких времен у нашей русской печки: «Сынок, — шепнул Ты мне, члену Верховного Совета, — совесть выше всяких партий, всяких верований. Действуй по совести».

И указательный палец моей правой руки с удвоенной силой, ибо от имени двоих, нажал на кнопку.

Язык пламени свечей

Отец!

Тебе не выпало счастье быть дедушкой, но тем не менее Ты помогаешь мне быть им. У меня их пять внуков и внучек. Нинца — старшая среди них, ей уже четырнадцать лет. Затем идут Александр, Мариам, Михаил, Анна.

В воспитании внуков тайну составляет умение говорить с ними, говорить от сердца к сердцу, когда слова уступают место ласкам, когда они превращаются в молитву.

Дети как дети: они шалят, проявляют свой нрав и волю, требуют свободы. Что нужно дедушке, чтобы найти общий язык со своими внучатами? Не просто умение, а еще что-то более важное, что озаряет умение говорить?

Что это такое?

Вот что я записал в своем дневнике от 22 апреля 1992 года.

Мне тогда захотелось поговорить с Тобой и с Мамой. Зажег я свечи, поставил подсвечники на письменный стол рядом друг с другом и начал писать.

В это время дверь комнаты осторожно приоткрывается и с лукавой улыбкой входит моя первая внучка, а для Тебя — первая правнучка Нинца. Сколько ни говори ей: не мешай дедушке работать, как только улавливает момент, мгновенно крадется ко мне. Так и сейчас. А дальше, Отец, вот такая запись сохранилась у меня в дневнике.

— Дедуля, только одну минутку, хорошо?

Я, откладывая ручку, поднимаю голову и улыбаюсь.

— Где ты была столько времени? Я же тебя жду.

— О-о-очень прошу, посади меня на стол!

— Давай, только бумагу не помни.

— Одна свечка для прабабули, а вторая кому?

— Вторая — моему Отцу, твоему прадедушке.

— А где прадедушка, я его не знаю.

— Его давно нет в живых, погиб на войне.

— Прабабуля плакала?

— Плакала, конечно, я плакал.

— Сейчас прадедушка и прабабушка там вместе?

— Да… Смотри, как они разговаривают друг с другом…

— А как они разговаривают?

— Языком пламени… Видишь, пламени свечей играют!

— Языком пламени… красивый язык… О чем они разговаривают?

— А ты, смотри и прислушивайся.

— Прабабушка говорит дедушке обо мне… Так?

— Думаю, так…

— Что я хорошая девочка, да? Что я знаю много стихов…

— Помнишь, как любила тебя прабабушка? А прадедушка смотрит на тебя и шепчет: «Какая у меня красавица пра-пра-правнучка!»

— Почему три раза?

— Смотри. Этот твой палец — прадедушка, мой отец… Это я — его сын, твой дедушка…. Это Пата — мой сын, твой отец… Это ты — дочь Паты, моя внучка…

— Да, три раза пра-пра-пра… Что это за конверты? Можно взять?

— Бери. Там письмо. От кого?

— Его мой отец послал мне, с дороги на фронт.

— Какое старое письмо…

— Ему ровно пятьдесят лет… Я был тогда на шесть лет старше тебя.

— Пять и шесть — одиннадцать. Прочти, пожалуйста.

— Слушай. «Привет, мой мальчик! Как твои дела? Я соскучился по вам. Ты один мужчина в семье, присмотри за женщинами… Обо мне не грусти. Целую».

— Почему «не грусти»?

— Мой папа успокаивал меня: вот победим фашистов и вернусь…

— Кто были фашисты?

— Они хотели завоевать нашу страну и начали войну.

— А что на войне?

— Не знаешь, что такое война?

— Видела по телевизору: бомбы взрываются, дома рушатся и люди умирают… Что случилось с прадедушкой? Пуля в него попала? В сердце?

— Когда человек умирает на войне, говорят — погиб… Мой отец погиб… Потому у тебя нет прадедушки.

— Жалко мне прадедушку… плакать хочется…

— Дай сотру слезинки… Не надо плакать… Лучше приласкай его свечу и скажи что-то доброе.

— Можно, стихотворение скажу?.. О розе… Руставели… «Розу как-то вопрошали: ты красива, стан хорош»… Ну, как?

— Видишь, мы втроем хлопаем тебе… Но пора спать…

— Что ты делаешь, когда один в комнате? Разговариваешь с ними?

— А как же…

— Но я прислушивалась за дверью, ты не разговаривал.

— Я слушаю их и пишу… вот так…

— Поняла, ты разговариваешь с ними языком пламени свечей… мысленно разговариваешь… Спокойной ночи!