Эссе и рецензии - Владимир Набоков

3, XXIX. Любопытно, что в своих “Литературных Листках” (часть 3, № 16, авг. 1824) Булгарин, выводя с оскорбительной благосклонностью приятеля своего Грибоедова в лице “Талантина”, дает последнему такую реплику (по поводу русской поэзии): “Подражание Парни… есть диплом на безвкусие”. Еще любопытнее, что вся знаменитая строфа XXV третьей главы, написанная (как установлено Томашевским) теми же чернилами, что и датированный 26 сент. 1824 г. “Разговор книгопродавца с поэтом”, оказывается (как устанавливаю я) переложением второй пьески (“La Main”[29]) в “Tableaux”[30] того же Эвариста Парни:

On ne dit point: la résistanceEnflamme et fixe les désir,Reculons l’instant des plaisirs…[31]

He говорит она: отложим —Любви мы цену тем умножим.

Ainsi parle um amant trompeurEt la coquette ainsi raisonne.La tendre amante s’abandonneA l’objet qui touche son cœur.[32]

Кокетка судит хладнокровно,Татьяна любит не шутяИ предается безусловноЛюбви…

Tendre amante, tendre Tatiana, tendre Parny…[33] Сколько малых сих обольстила эта нежная пародия.

Переводчица преспокойно пишет “rapids”. Речь, конечно, идет об оврагах, обрывах, précipices. В русской провинции, включая Москву, до сих пор путают этот европеизм со словом “стремнинá”, которое значит “быстрое течение” и не употребительно во множественном числе.

Хотя в январе 1821 г. Татьяна, не будучи отроковицей 1824 года, еще не читала “Сбогара”, но бред Антонии (рассказанный Жану) подозрительно родственен Татьяниному сну: “Ярко-зеленые медянки, другие гады, гораздо более отвратительные, с человечьими лицами… гиганты… свежеотрубленные головы… и ты — ты тоже стоял среди них, как колдун, руководящий всеми чарами смерти”.

Кстати, о снах: польский литератор Малевский отмечает в своем дневнике (1827 г.), что на вечере у Полевого, где присутствовали Пушкин, Вяземский и Дмитриев, обсуждался “Сон”. В тридцатом примечании к этому дневнику (Лит. Насл., т. 58, 1952 г.) комментатор делает невероятную ошибку, отожествляя этот “Сон” со сном Святослава в “Слове”! Речь тут, конечно, о довольно замечательном стихотворении Шевырева “Сон” (1827 г.).

Как прелестно повторяется этот лейтмотив: “Она зари не замечает” (3, XXXIII); “Она его не замечает” (8, XXXI); “Она его не подымает” (8, XLII). В последних двух случаях внутреннему голосу чтеца приходится тормозить на “она” и “его” (чтобы не дать строке съехать под гору на сплошных пиррихиях), чем достигается особенно патетическая протяжность мелодии (она смутно слышится мне и в печальной важности медленного: “И так они старели оба”, 2, XXXVI).

Связь в мыслях у Пушкина между виршами в честь Петра I и пресными “Nouveaux Contes Moraux”[34] (Мармонтель, т. 3, 1819 г.) подсказана может быть двумя строками из хорошо ему известной сатиры Жильбера “Восемнадцатый Век”, 1775 г., в которой Томá (Thomas), работавший над своей “La Pétréide”,[35] упоминается рядом с Мармонтелем.

Автор романса “La Belle Dormeuse”,[36] Dufresny, не знавший нот, напел его мелодию композитору Grandval, записавшему ее (около 1710 г.). Среди многочисленных, очень чинных, подражаний этим слегка скабрезным стансам вот то, которое, вероятно, нашел Трике в ветхом “Almanach chantant”:[37]

Chérissez ce que la natureDe sa douce main vous donna,Portez sa brillante parure,Toujours, toujours, belle Nina.[38]

Одно из непременных дел переводчика — это объяснить иностранному читателю при помощи подробных примечаний инструментовку оригинала, — например, изысканный параллелизм строк:

И утренней зари бледней,И трепетней гонимой лани,

где, кроме одинакового полуударения и изумительной аллитерации на “тр”, на “л” и на “н”, есть редчайшее созвучие двух разных грамматических форм, которого эпитетами “morning” и “more tremulous”, конечно, не передашь без надлежащего объяснения.

Судьба этого забытого Альбана или Альбани (чья невозможная “Фебова колесница” все еще украшала меблированные комнаты Средней Европы моих двадцатых годов) была бы ни с чем не сравнима, — если бы ее не разделили в соседней области искусства бездарные французы-рифмачи, Вольтер, Жанти Бернар, Лемьер, Делавинь и сотни других упоминавших “l’Albane” с дрожью в зобу наряду с величайшими итальянскими художниками. Оттуда “кисть Альбана” перешла как модная формула в лицейские стихи Пушкина. Наши пушкинисты находят странным ретроспективное замечание: “хотелось в роде мне Альбана бал петербургский описать” (5, XL), но ничего нет странного в том, что пушкинисты, не знающие французской словесности или не учитывающие французской подоплеки русской словесности, многого могут в Пушкине не понять.

Лагарп, в своем “Курсе”, говорит по поводу “Свадьбы Фигаро”: “Этот прелестный паж меж этих прелестных женщин occupées à le deshabiller et à le rhabiller (ср. “одет, раздет и вновь одет”, 1, XXIII) est un tableau d’Albane”,[39] и когда Пушкин, в главе пятой, вспоминает главу первую и уединенный cabinet de toilette (ср. Парни: “voici le cabinet charmant оù les Grâces font leur toilette”[40]), откуда Онегин выходит “подобный ветреной Венере”, нетрудно увидеть сквозь это прозрачное воспоминание ту картину Альбана, которая известна в бесчисленных копиях как “Туалет Венеры”. По струе быстрых стихов ветреная реминисценция слилась с петербургским балом и тамошним essaim folâtre des désirs.[41]

6, IV. Еще Лернер, в добродушных своих заметках, указал, что первая из этих двух строк представляет собой перевод известной фразы в конце “Кандида”. Но, кажется, никто не отметил, что и последняя строка — из Вольтера, а именно, из примечания, сделанного им в 1768 году к началу четвертой песни “Женевской Гражданской Войны”: “Observez, cher lecteur, combien le siècle se perfectionne”.[42]

Эти два стертых пятака французской журналистики были уже невыносимы и в русской передаче, когда их употребил Пушкин (“капусту садит как Гораций”, 6, VII, и “как Цицероновы авгуры, мы рассмеялися…”, Пут. О., “XXXI”). Тут было бы так же бессмысленно приводить, что именно Гораций говорит о своих овощах olus[43] (что включает и brassica[44] и caule,[45] как и рассуждать о том, что Цицерон говорил, собственно, не об авгурах, а о занимающихся гаданием на ослиных потрохах.

Александр Бенуа остроумно сравнивал фигуру молодого Пушкина на исключительно скверной картине “Лицейский экзамен” (репродукция которой переползает из издания в издание полных сочинений Пушкина) с Яворской в роли Орленка. За эту картину Общество им. Куинджи удостоило Репина золотой медали и 3000 рублей, — кажется, главным образом потому, что на Репина “нападали декаденты”.

Сталь, в примечании на стр. 50 (изд. 1818 г.) 2-го тома “О литературе”, говорит, что в эпоху Людовика XIV “это слово, la vulgarité, еще не было в ходу; но я почитаю его удачным и нужным”. Не знаю, заметил ли кто пушкинскую interpolatio furtiv[46] в строфе XVI главы восьмой: “Оно б годилось в эпиграмме…” Мне представляется совершенно ясным, что тут шевелится намек на звукосочетание “Булгарин — вульгарен — Вульгарин” и т. п. Незадолго до того (в марте 1830 г.) появились в “Северной Пчеле” и грубый “Анекдот” Булгарина, и шутовской его разбор главы седьмой. Эпитет vulgar Пушкин употребляет (в черновой заметке) и по отношению к Надеждину, которого он встретил у Погодина 23 марта 1830 г.

В этом стихе, со столь характерным для Пушкина применением тонких аллитераций, речь идет о кембриковом шейном платке лондонского франта. Моду крахмалить (слегка) батист пустил Джордж Бруммель в начале века, а ее преувеличением подражатели знаменитого чудака вызывали в двадцатых годах насмешку со стороны французских птиметров.