Авиационные террористы - Александр Тамоников

Стаса Козлова мать кормила домашними пирожками.

– Фантастика! – пробормотал старший лейтенант, слегка заикаясь и натужно глотая очередной кусок. – Так бы ел и ел, не вставая из-за стола.

– Еще бы! Вон ведь как отощал, – вздохнула мать. – Лидка, что ли, не готовит?

– Лида готовит. Но у меня не всегда получается поесть вовремя.

– То-то и оно. Питаешься плохо, мотаешься туда-сюда по свету как неприкаянный. Разве так можно?

– Нельзя, мама, – согласился Козлов. – Но иначе не получается. Так уж я устроен.

– Вот и отец твой был такой же. Все служба-служба. Дослужился. И чем его Родина наградила за это? Памятником со звездой?

– Не говори так. Папе бы это не понравилось.

– Да знаю, знаю. – Махнув рукой, мать уткнулась носом в платок и несколько раз шмыгнула носом.

Сказать ей что-нибудь ободряющее? Приласкать? Так ведь расплачется, а времени утешать ее нет…

Поблагодарив за угощение, Козлов выбрался из-за стола и направился в прихожую, чувствуя себя тяжелым и неповоротливым, как слон в посудной лавке. Он заскочил к матери по пути на аэродром и нарвался на эти распроклятые пирожки, последний из которых до сих пор стоял поперек горла. Оказывается, она сама собиралась сегодня наведаться к нему в гости. С пирожками. Хорошо, что Козлов ее опередил. Стояла бы, бедная, у запертой двери и гадала: куда это ее сынок запропастился?

Он обернулся, поцеловал следующую за ним мать в щеку:

– Все, мамуля. Мне пора. До самолета два часа, а нужно еще на регистрацию успеть.

– Значит, отдыхать, сынок?

– Отдыхать, мама. Море, песок, пальмы. Классика жанра.

– Зря ты все-таки своих не взял, – сказала она, окончательно поверив в легенду, сочиненную Козловым на ходу.

– У них дела, – туманно ответил Стас. – В следующий раз отдохнем все вместе. Мне теперь часто будут отпуск давать.

– Я так за тебя рада, – улыбнулась мать.

– Я тоже рад.

Козлов улыбнулся и почувствовал себя законченным подонком. То, что придумал этот мифический отпуск, правильно, спору нет. Но теперь получалось, что он летит к морю, а мать бросает в жаркой летней Москве одну. Сын называется!

– В следующий раз обязательно тебя приглашу, – пообещал он, не веря ни единому своему слову.

– Да что ты, что ты! – отмахнулась она сухонькой ладошкой. – Тебе о семье заботиться надо. Зачем я вам там, дура старая!

– И вовсе ты не старая, – возразил Стас, привлекая ее к себе, – и вовсе не дура. Самая умная, самая лучшая, самая добрая…

Получив по поцелую в каждую щеку, мать одновременно смутилась и разулыбалась:

– Ой, да ну тебя! Пирожков с собой возьмешь? Я заверну…

Она метнулась в сторону кухни, но Козлов ее удержал:

– Какие пирожки, мамуля? Там же трехразовое питание.

– А в самолете?

– А в самолете тоже кормят будь здоров.

Стас чмокнул мать в обе щеки, решительно распахнул дверь и поднял левую руку в прощальном жесте, застыв на мгновение у порога. Если ему суждено погибнуть, то он должен запомниться матери таким: улыбающимся, беспечным, бодрым.

Сержант Прохоров женат не был, детей не имел, мать схоронил еще в детстве, а потому проживал в двухкомнатной квартире вместе с отцом и старшим братом, который в настоящее время валил лес где-то в Сибири, а может, и рукавицы шил. Прохора это не колыхало. Брательника он недолюбливал за блатные замашки, за понятия, за презрение ко всем людям, кроме воров. Отца уважал. Может быть, даже любил, хотя в душе своей копаться Прохоров не любил. Не мужское это дело.

Сложив вещи, он отправился на кухню, где отец сидел с развернутой над столом газетой. Кухня была маленькая, с закопченными углами, пожелтевшим холодильником и занавесками, не менявшимися со дня похорон матери. Может быть, Прохор это выдумал, но занавески были пыльными и давно сменили белый цвет на серый. Некому было заняться наведением уюта в доме Прохоровых. Хозяйка умерла, а из мужчин толковых хозяев не получилось, вечно они были заняты своими делами.

С шорохом свернув газету, отец предложил попить чайку на дорожку и тут же, не дожидаясь ответа, подхватил чайник, булькавший на плите. Прохоров не стал отказываться, опустился на скрипучий табурет, обхватил чашку двумя руками, шумно потянул кипяток. Крякнул с наслаждением, не отдавая себе отчета в том, что копирует отца, который всегда пил чай именно таким образом.

Посидели рядышком, прихлебывая и крякая. Разговаривать особо было не о чем, да и незачем. Все и так было ясно: младший уезжает, старший остается. Бог даст, свидятся, нет – так нет.

– Печенье чего не берешь? – спросил отец. Как всегда, провожая сына в опасный путь, он делал вид, что ничего особенного не происходит. Ну, чаевничают мужики, что здесь такого особенного?

– Неохота, – буркнул Прохоров, то и дело окуная губы в обжигающе горячий чай.

Отец присмотрелся к его рукам, поставил чашку и поинтересовался, хрустя печеньем:

– Что у тебя с лапищами?

– А что такое? – прикинулся непонимающим Прохоров.

– Ты мне ваньку не валяй, – строго произнес отец. – Что с руками, спрашиваю? Все костяшки на кулаках ободраны. Опять кому-то мозги вправлял?

– Я не мозгоправ, батя.

– Справедливость восстанавливал?

– Я не судья, батя, – гнул свое Прохоров.

– В чем же тогда дело? – не отставал отец, который иногда становился на редкость въедливым.

– Соседке мойку менял. Вот и ободрал руки.

– Это о мойку? – усмехнулся отец. – Ты мне-то не ври! Или забыл, что врать нехорошо?

– Почему же забыл, помню. Но сейчас прошу, не доставай, батя. Не на курорт еду.

– В том-то и дело, что не на курорт. – Отец остался сидеть, отвернувшись к окну. – Рассказал бы, куда, зачем.

– Не имею права.

– Ну да, ну да. Ладно, тогда ступай с богом.

– Пока, – буркнул Прохоров.

– До встречи, сын.

Отцовский голос прозвучал не очень внятно, а голова была наклонена и повернута к сыну давно не стриженным затылком.

«Слезы прячет», – догадался Виталий, услышав, каким глухим сделался отцовский голос. Да и у самого горячий ком в глотке образовался – ни проглотить, ни выплюнуть. Он развернулся на подбитых каблуках, промаршировал к двери, забросил на плечо рюкзак. И только перед тем как шагнуть за порог, бросил через плечо:

– Не скучай без меня, батя! Я вернусь. Всегда возвращался и теперь вернусь.

Хлопнул дверью, сбежал по ступенькам и зашагал через двор, не оглядываясь на окно кухни, за которым наверняка маячила сухонькая фигурка отца. Комок из горла исчез, а вот левый глаз пришлось мимоходом вытереть согнутым пальцем. Наверное, мошка какая-то попала. С чего бы еще глазам слезиться?

Дед Соболева спозаранку вышел на кухню, прикурил дешевую, но крепкую сигарету.

– Опять куришь на голодный желудок, дедуля? – спросил Соболев-младший. – Совсем не думаешь о своем здоровье. Это раньше никотин укорачивал жизнь, а теперь убивает, слыхал? Так прямо на пачках и пишут.

– А я не читаю, – отмахнулся дед, всколыхнув сизое облако, успевшее скопиться в прихожей.

– Помрешь ведь, – буркнул Сергей.

– И это говорит человек, превративший войну в свою профессию! – воскликнул дед, натужно свистя легкими. – Пули – вот что представляет угрозу для жизни человека. Пули и прочие железяки. Может, хватит мотаться по горячим точкам, или как их там у вас называют?

– Мое дело маленькое, дедуля, – отшутился Соболев, зашнуровывая сбитые берцы. – Куда послали, туда и еду.

– А своего мнения у тебя нет?

– Есть, просто оно совпадает с мнением командования.

– Загонишь ты меня в могилу, внучек, – издал горестный вздох дед. – Не бережешь меня. У меня давно сердце ни к черту.

– Ты еще меня переживешь, дедуля, – сказал Сергей, подпрыгивая, чтобы проверить, не бряцает ли что-нибудь в многочисленных карманах. – Бог даст, протянешь до ста лет. Будешь долгожителем в семействе Соболевых.

– С тобой станешь долгожителем, как же, – проскрипел дед, гася в консервной банке докуренную сигарету лишь затем, чтобы сунуть в рот новую, такую же кривую и мятую. – Я ведь переживаю всякий раз, когда тебя вызывают. Ночей не сплю.

– Да спишь ты, – вырвалось у Соболева. – Чекушку засосешь и дрыхнешь. И плевать тебе на меня. Я нужен тебе только для того, чтобы обхаживать тебя да денег на водку давать. Тебе же без меня даже лучше. Глаза красные прятать не надо и дышать в сторону. Думаешь, я не замечаю?

– Да как ты!.. Что ты себе… Ах, сопляк!.. Да я… я… – Дед уронил сигарету, картинно схватился за сердце, прислонился к дверному косяку и шумно задышал.

– Счастливо оставаться, – процедил Сергей, вышел и с силой захлопнул за собой дверь.

Сбежав одним лестничным пролетом ниже, он немного постоял на площадке, а потом прокрался обратно. Резко воткнул в скважину ключ, повернул, распахнул дверь и стремительно шагнул в квартиру. Дед подпрыгнул на месте и обернулся. В одной руке он держал подобранный окурок, в другой – маленькую водочную бутылку. Не сказав ему ни слова, Соболев снова вышел.