Это мой дом - Фрида Вигдорова

До Галиного поезда оставалось минут двадцать.

– Семен Афанасьевич! Отпустите меня! Я ни за что с вами теперь не поеду! – отчаянно сказал Якушев.

– Никуда я тебя не отпущу, – ответил я как мог спокойно.

– Ни за что не поеду! И Галине Константиновне не покажусь! – повторил он тем же отчаянным голосом.

– Галину Константиновну мы сейчас встретим, она едет из Харькова, куда ты, я вижу, не попал.

– Если вы ей скажете…

– Я никому ничего не скажу, – ответил я.

И тут мы оба взглянули на Федю, который сумрачно смотрел в сторону.

– Не хочу! Крещук все равно всем расскажет! – всхлипнул Виктор.

Федя впервые взглянул на него – сумрачно, отчужденно:

– Раз Семен Афанасьевич не хочет говорить, так и я не скажу.

И мы оба поняли: он действительно будет молчать.

Я вздохнул с облегчением. Я хотел только одного – не упустить мальчишку, оставить его около себя. Не будь с нами Феди, я добился бы этого без большого труда. Присутствие Феди едва не погубило дело.

Я взял у Виктора из рук жестянку с милостыней и швырнул подальше:

– Ну, все. Теперь будем ждать Галину Константиновну с Егором. Да, а где твой баул? (Рюкзак болтался у него за плечами.)

И вдруг у него в глазах что-то вспыхнуло, и он торопливо ответил:

– Украли, Семен Афанасьевич… все вещи украли! Потому мне и пришлось…

Я не дал ему договорить:

– Не ври. Где баул?

Глаза его погасли.

– В Старопевске оставил… у тети Маши.

– Ладно, съездим потом в Старопевск. А теперь…

– Семен Афанасьевич, – тихо сказал Федя и крепко взял меня за руку, – поезд.

Якушеву повезло: мы приехали домой под вечер, и все внимание отдано было Фединому братишке. Даже зоркая Лючия Ринальдовна не заметила, что ее желтый баул не вернулся.

Егор шел по двору между Галей и Федей. Он был такой же глазастый и лобастый – точная Федина копия, только поменьше и хрупкий, да волосы посветлее, в лице меньше проступают мальчишеские углы, больше простодушия и ребячьей пухлости. А сейчас в этом лице преобладало изумление. Он не успевал отвечать на улыбки, оглядываться на приветствия.

На крыльце стояла напуганная и восхищенная своей миссией Настя. Когда мы приблизились, она обеими руками протянула Егору новенький портфель и сказала:

– Пожалуйста… нет, добро пожаловать! А тут учебники для второго класса… это все твое.

Подошла Лена и молча подала Егору пряник. Вслед за ней появился Вышниченко и, опасливо глянув на меня, сунул Егору… рогатку. Ребята подходили и подходили, и каждый что-нибудь протягивал мальчику: «Тебе! Держи! На!», а он не успевал отвечать, только поворачивался то вправо, то влево. Крохотная выгоревшая кепочка, и прежде не закрывавшая лба, теперь совсем сползла ему на затылок, в застенчивых глазах все яснее проступала улыбка. Ему уже и рук не хватало, он уже что-то придерживал подбородком.

– Ну, ну! Вы его увешали с ног до головы, прямо как новогоднюю елку! – смеясь и отстраняя ребят, говорила Галя. – Вышниченко, да ты что! Зачем ему рогатка? Хватит! Хватит! Дайте хоть умыться, мы ведь с дороги!

Я взглянул на Федю. Он перебегал взглядом с одного лица на другое, словно впервые увидел ребят, среди, которых жил больше года. Он смотрел удивленно, благодарно – и молчал.

Подошел Митя и обнял его сзади за шею.

– Ну вот и хорошо! – сказал он.

По щекам Феди, не меняя выражения его лица, вдруг побежали слезы.

Никто не стал пялить на Федю глаза, не кинулся к нему с утешением. Казалось, никто ничего и не заметил. Витязь снимал с Егора куртку. Лида стояла с полотенцем и мылом в руках. Горошко расталкивал остальных:

– Ну будет, будет вам. Не понимаете, что ли, человек с дороги.

Один Якушев не принимал участия в этой счастливой суматохе, он стоял поодаль, точно окаменев.

– Поди разденься, умойся, – сказал я, проходя мимо. И – ужинать! Слышишь?

Когда в доме все стихло, погасли огни в столовой и кухне только в спальнях горели тусклые лампочки, к нам в комнату постучали. Галя открыла – на пороге стоял Федя.

– Ну как? Уложил? Все в порядке?

– Галина Константиновна!.. – сказал Федя. Дыхания не хватило, он продолжал не сразу: – Вот… в Егорушкиных вещах вам конверт… И Семену Афанасьевичу…

Он подал Гале тщательно запечатанный пакет, должно быть, документы, оставшиеся от матери. Потом молча прислонился лбом к Галиному плечу. До двери было далеко, да и они стояли на дороге. Я перекинул ноги через подоконник и спрыгнул в сад.

В сутолоке вчерашнего богатого событиями дня мы с Якушевым не учли одного обстоятельства.

Ко мне подходит наш новый председатель совета Искра, сменивший на этом посту Митю.

– Семен Афанасьевич, – говорит он. – Якушев опоздал на сутки. Что там у него – пускай объяснит причину.

Уж наверно Якушев припас какое-нибудь объяснение. Но сейчас он застигнут врасплох и молчит, не смея врать при мне, не смея взглянуть в чистые, строгие глаза Степана.

– Я знаю эту причину, – говорю я. – И попрошу совет поверить мне, что разглашать ее не надо. За Виктором есть вина, но я ее принимаю на себя, я за него ручаюсь. Если совет верит мне, пускай примет мое поручительство.

Степан передал совету мою просьбу слово в слово, ничего не прибавляя от себя. Ребята молчали – это молчание насыщено было недоумением и любопытством.

– Чего там! – решил наконец Лира. – Раз Семен Афанасьевич ручается, пускай на нем и будет.

И Вася сказал степенно:

– Я думаю, надо уважить.

– Чего там! – повторил и Катаев. – Раз Семен Афанасьевич просит…

– Интересно… – раздумчиво, почти про себя заметил Горошко.

В тот же день я съездил в Старопевск за злополучным баулом, я склонен был думать, что адрес, который дал мне Виктор тоже таит в себе какие-нибудь неожиданности. Однако в Доме на Киевской я действительно нашел Витину тетку. Увы, она всегда жила в Старопевске, а в Харьков никогда не ездила, притом я застал ее в добром здоровье. Она спросила – не заболел ли Витя, почему не пришел за вещами сам? Она ждала его к вечеру. Почему он не предупредил, что заночует в Черешенках? Верный своему слову молчать о происшествии в вагоне, я ответил уклончиво. Она тоже разговаривала не прямо и эта игра в прятки стала мне понемногу надоедать.

– Он хороший мальчик, хороший, – говорила она. – Может, вы осуждаете, что я отдала его в детдом, так ведь у меня своих двое – разве я могу всех одна прокормить? Я ведь кассиршей работаю в книжном магазине – заработок не бог весть какой…

– Да я совсем не осуждаю. Просто мне интересно про него узнать поподробнее. А как вы себя чувствуете, здоровы?

– А он вам говорил, что я болею?

– Да нет… А скажите: вы не просили его приехать?

– А он вам говорил, что я просила?

В таком разговоре я не был искушен, а симпатии она мне не внушала: высокая, тощая и при этом накрашенная. Нет ничего грустнее и фальшивее старого лица, которое хотят приукрасить. Каждая морщинка начинает о себе вопить. Нарумяненные щеки, выщипанные, начерненные брови… Словом, я поспешил захватить баул и откланяться. Она провожала меня по коридору тесно заселенной квартиры, где у каждой двери гудел примус или коптила керосинка, и, уже открывая дверь на лестницу, сказала нерешительно:

– Наверно, он приврал вам чего-нибудь. Это с ним бывает…

– Да, видно, так, – согласился я.

Гале я ничего не рассказал. На ее вопрос, что стряслось с Витей, ответил только:

– Он очень не хотел, чтобы ты узнала. Именно ты.

– Тогда не надо! – быстро сказала она.

Но, грешен, Василию Борисовичу я рассказал. Мне до зарезу нужно было проверить себя, посоветоваться.

– Эх, – сказал Казачок, выслушав меня, – несовершенный аппарат человеческий глаз… и человеческое сердце тоже. Ведь паренек-то на вид ничего. Симпатичный.

– Так вот, Митя-то дальновиднее нас. Помните, Лида говорила, что у него к Якушеву несимпатия.

– Да, верно… несимпатия… Вообще, скажу я вам, наш Митя, в отличие от Антона Семеновича, не ко всякому человеку подходит с оптимистической гипотезой. Нередко он встречает человека недоверием. А я всегда считаю: лучше поверить, чем не поверить. Лучше поверить – и ошибиться, чем…

– Чем обидеть недоверием? Да, я согласен.

Да, я был согласен с Василием Борисовичем. Теперь я мог поразмыслить над всем, что произошло, и я думал – да, я поступил правильно. Верно говорил Горький: есть души сильные и есть души слабые. Сильные души не боятся огня правды, он их не обжигает, не ранит, а помогает заглянуть в себя, закаляет и очищает. Слабые чувствуют только боль ожогов. Ложь – чаще всего порок слабых. И мне казалось, я поступил правильно, оградив Виктора от гнева и презрения товарищей.

Как он вел себя в эти дни? Может, чуть напряженней, чем обычно. А может быть, это мне только казалось. Сначала я боялся, как бы он не ушел, – при его характере для него очень чувствителен всякий сквознячок в отношении к нему ребят. Но Виктор, пожалуй, почувствовал верно: то, что услышали ребята на совете, не насторожило их. Они отнеслись к моим словам с полным доверием, их только мучило любопытство, но это нисколько не повредило репутации Якушева. Напротив – то, что у нас с ним появилась общая тайна, возвышало Виктора в глазах ребят.