Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

о детстве никто не может проверить, а в воспоминаниях о зрелом возрасте всегда приходится оглядываться, что об этом написали или напишут другие. Посмотрите мемуары НН: интересный человек, необычная жизнь, но так скован образом русского интеллигента, что в толстой книге нечего читать». Я вспомнил, как Веру Васильевну Смирнову уговаривали написать воспоминания о Пастернаке, а она весело отговаривалась: «Сперва покажите мне воспоминания Зинаиды Николаевны». Она тоже жила в Ирпени летом 1930-го, и З. Н., стоя у плиты, радостно рассказывала ей, как Борис Леонидович только что в лесу стал перед нею на колени в хвою и объяснился в любви, и шутила, не передать ли ей Генриха Густавовича (Нейгауза, ее первого мужа) Вере Васильевне, как котенка в хорошие руки? Но у Веры Вас. была своя трудная жизнь, и было не до того. Воспоминаний Зинаиды Николаевны ей не показали, и поэтому своих она не написала.

Здесь мне нужно написать о моем товарище, который утонул. Мы с женой, ничего не зная, приехали в Дубулты, стали искать Веру Васильевну, нам сказали: «А-а, это у которой несчастье!» – не «с которой», а «у которой», и все стало ясно. Но я не могу этого сделать: об очень хороших людях писать слишком трудно. Пусть вместо этого здесь будет перевод чужих стихов. Мы с ним любили английские стихи и греческие мифы.

Джон Мильтон

Ликид 9

В этой монодии сочинитель оплакивает ученого друга, несчастным образом утонувшего в плавании из Честера чрез Ирландское море в год 1637. По сему случаю предсказывается конечное крушение развращенного клира, бывшего тогда в силе.

       Вновь, о лавры,

Вновь, о темные мирты

И ты, неопалимый плющ,

Я срываю плоды ваши, терпкие и горькие,

И негнущимися пальцами

До срока отрясаю вашу листву.

Едкая нужда,

Драгоценная мне скорбь

Не в пору гонит меня смять ваш расцвет:

Умер Ликид,

До полудня своего умер юный Ликид,

Умер, не оставив подобных себе,

И как мне о нем не петь?

Он сам был певец, он высокий строил стих,

Он не смеет уплыть на водном ложе своем,

Не оплаканный певучею слезою.

       Начните же, сестры,

Чей источник звенит от Юпитерова трона,

Начните, скользните по гулким струнам!

Мнимо-уклончиво, женски-отговорчиво —

Так да осенит удавшимся словом

Нежная Муза

Урну, назначенную и мне!

Пусть оглянется он в своем пути

И овеет миром черный мой покров,

Ибо вскормлены мы с ним на одном холме,

И одно у нас было стадо, и ручей, и сень, и ключ.

С ним вдвоем, когда вышние пажити

Открывались разомкнутым векам солнца,

Шли мы в поля и слышали вдвоем

Знойный рог кружащего шмеля

И свежею росою нагуливали стада

Подчас до поры, когда вечернюю звезду

Взносил поворот убегающих небес,

А в сверленом стволе

Не молкли луговые напевы,

И сатир шел в пляс, и двухкопытный фавн

На ликующий тянулся звук,

И старик Дамет любил наши песни.

Но все уже не так. Тебя нет, тебя нет,

И больше не будет никогда.

О тебе пастухи, о тебе леса, о тебе

Опустелые пещеры, заросшие тимьяном и лозой,

Плачут глухими отголосками.

Ива и зеленый орешник

Больше твоим

Не повеют нежным песням радостными листьями.

Как розе тля,

Как ягненку на пастбище язвящий клещ,

Как мороз цветам в наряде их красы

Той порой, когда белеет боярышник, —

Такова, Ликид,

Пришлась пастухам твоя утрата.

       Где вы были, нимфы, когда невнемлющая глубь

Обомкнула любимого Ликида?

Не играли вы на той крутизне,

Где покоятся былые барды и друиды,

Ни на вздыбленных высях Моны,

Ни у Дэвы, плещущей вещей волной, —

Но к чему мечта?

Разве были бы вы сильны помочь ему?

Нет, – как Муза, как Орфеева мать,

Не сильна была чародеющему сыну

В час вселенского плача природы,

Когда с черным ревом неистовый сонм

Бросил вплавь окровавленный его лик

Вниз по Гебру и к Лесбийскому берегу.

       Зачем он неутомимо

Правил пастушью свою недолю,

Острый ум устремляя к нещедрым Музам,

А не так, как все,

Под сенью резвился с Амариллидою

Или с прядями кудрявой Неэры?

Слава,

Последняя слабость возвышенного ума,

Шпорит ввысь благородный дух

От услад к трудам,

Но когда уже светлая награда впереди

Ждет взорваться стремительным сиянием, —

Слепая Фурия постылым резаком

Рассекает тонкую пряжу жизни.

Но нет —

(Это Феб звучит в трепетном слухе моем) —

Слава – цветок не для смертных почв:

Не в мишуре идет она в мир, не в молве она стелется вширь,

А живет в выси

В знаке ясных очей всерассудного Юпитера,

И каков его последний обо всем приговор,

Такова и слава ждет тебя в небесной мзде.

       Верь, чтимая Аретуза

И тихий Минций в венце певчих тростников:

Это высочайшая прозвенела мне струна!

Но дальше, моя свирель!

Вот морской трубач предстал во имя Нептуново

Вопросить волны, вопросить преступные ветры:

Что за невзгода

Нежному была погибелью пастуху?

И каждый из крутокрылых,

Дующих с каждого острия суши,

Ответил ему: «Не знаем!»

Мудрый Гиппотад

Принес их ответ, что ни единый порыв

Не вырвался из его узилища,

Что тих был воздух

И скользящая Панопея

С сестрами играла на кромке песка.

Это челн,

Роковой и вероломный,

В час затменья сколоченный, черными проклятьями снащенный,

В бездну погрузил священное твое чело.

       Следом медленной стопой притекает чтимый Кэм,

Плащ его космат, из осоки его колпак,

Смутные образы на нем, а по краям

Выписана скорбь, как на том кровавом цветке;

«Кто отнял, – воззывает он, – лучшую надежду мою?»

И последним шел и пришел

Галилейский кормчий,

Ключарь о двух мощных ключах