Карантин - Сергей Малицкий

Хохот продолжался и когда молодые удалились в снятый для них отдельный домик, наплевав и на растопленную баньку, и на новые порции действительно замечательного шашлыка. Томка выбралась из крохотного душа с улыбкой, обняла Павла и прошептала ему трижды — спасибо, спасибо, спасибо! А утром возле их домика оказалась родная «импреза», на лобовом стекле которой висел рукописный плакат «Мы не обидимся!», а под дворником торчали две путевки на море.

— У тебя хорошие друзья, — прошептала Томка уже следующим днем, когда самолет сделал круг над Домодедовом и пошел на юг. — Вот уж не думала, что можно сделать загранпаспорт тайком от его обладателя.

— Жора, — объяснил Павел. — Он многое может, но не следует его ни о чем просить. Все, что он может, он делает только по собственной воле. Так что это подарок от него.

— И все-таки спасибо не Жоре, а тебе, — надула губы Томка.

— Подожди благодарить, — хмыкнул Павел, — А вдруг я со временем превращусь в обычного пузатого муженька? Буду ходить в штанах с отвисшими коленками и в грязной майке. Залягу на диване возле телевизора лет так на двадцать.

— Не позволю, — прошелестела Томка в самое ухо.

— Я и сам не хочу, — ответил Павел и вдруг почувствовал взгляд. Взгляд был коротким, в долю секунды, но ощущение было отчетливым, словно кто-то коснулся кончиками пальцев затылка. Павел выждал несколько мгновений и обернулся. Салон самолета был полон, но никто не смотрел на него именно таким взглядом. До него никому не было дела.

— Ты что? — спросила Томка.

— Так, — пожал он плечами. — Показалось. Словно смотрел кто-то знакомый. У меня было такое. В арми и часто случалось, в институте. В детстве особенно. Я лаже подходил к тренеру, спрашивал у него — что это, кто за мной следит, или у меня мания преследования? Он научил меня справляться с головной болью, так что я подумал, что и с этим он справится. Алексей сказал, что у меня очень чувствительное восприятие. Даже провел опыт: я вышел из зала, один из учеников спрятал под кимоно мой пояс, и я угадал кто. Сразу угадал. То есть, если кто-то смотрит на меня, я чувствую.

— Так ты, выходит, эмпат? — удивилась Томка. — А еще какие у тебя таланты?

— Ну как тебе сказать… — сделал серьезное лицо Павел. — О некоторых ты уже знаешь, хотя я бы не стал все подряд причислять к талантам.

— Гордец, — хмыкнула Томка. — Впрочем, основания есть. Еще?

— Неплохо разбираюсь с техникой, — задумался Павел.

— Та же эмпатия, только с механическим уклоном, — отметила Томка.

— Фехтую, — выставил Павел ладонь с тремя загнутыми пальцами.

— Есть такое дело, — согласилась Томка, — Но фехтуешь скупо, не изобретательно. Да и где применить такое умение?

— Метко стреляю, — загнул четвертый палец Павел.

— Есть, — кивнула Томка. — Твой спринг кладет шарики кучно, но дробовик — все-таки не самое лучшее оружие для упражнения в меткости. И опять же вопрос: как применить это умение?

— Разве все умения следует применять? — Павел загнул пятый палец, — Хотя кое-что применять удавалось. На мне все заживает как на собаке. Синяки сходят за сутки. Порезы — дня за два. А однажды я возился с уазиком дяди, рассек палец, боялся, что тренер будет ругаться, так вспомнил бабушкину присказку и заговорил его. За половину дня ранка затянулась!

— Еще колдун и кащей бессмертный. — Томка поймала его ладонь в свои. — Это все?

— Я буду хорошим отцом, — добавил Павел.

— Вот мы и добрались до главного, — стала она серьезной, но тут же прыснула. — Хотя история с синяками мне тоже нравится: если и вправду вздумаешь осесть на диване с толстым пузом, Дюков не так будет издеваться над твоими синяками от моих тумаков.

— Вот я попал, — вздохнул Павел. — Думаю, от толстого живота придется отказаться.

— Правильно думаешь, — прижалась к его плечу Томка.

Две недели на турецком берегу пролетели как один день. Сначала молодые не вылезали из моря, потом ударились в экскурсии, объездили чуть ли не все доступные достопримечательности. Наконец, просто полюбили выбираться в город и бродить по все еще раскаленным солнцем, несмотря на осень, улицам. Уже через пять дней Павел выучил не менее сотни слов по-турецки, чем вызывал у говорливых торговцев фальшивый, но шумный восторг. Томка разглядывала украшения, сувениры, но почти ничего не покупала, разве только какие-то мелочи на кухню. Пряности, серебряные ложечки, душистые травы.

Однажды Павел показал ей серебряное ожерелье явно древней работы. Томка улыбнулась и отказалась:

— Не трать деньги. Я все равно ничего не буду носить, кроме этого. — Она коснулась серебряного диска, которого не снимала, — Это от мамы. Понимаешь, он впитывает добрые эмоции и защищает от злых. С тобой я заряжу его под завязку. А когда у нас родится дочка, он будет защищать и согревать ее. Кстати, ты забыл упомянуть еще одно собственное достоинство — у тебя удивительная способность к языкам.

— Вот если бы у меня еще было и время для их изучения, — улыбнулся Павел и вновь обернулся. Чужой и в то же время словно знакомый внимательный взгляд продолжал преследовать его. Теперь он был почти незаметен, как едва ощутимый ветерок, но Павел продолжал его чувствовать.

— Это уже мания, — засмеялась Томка, — Не дергайся. На меня турки смотрят так, что, кажется, у них сейчас полопаются глаза. Почему ты не думаешь, что так же на тебя могут смотреть турчанки? К тому же многие тут принимают тебя за своего. Слушай, может быть, в тебе есть и турецкая кровь?

— Вот уж чего я не знаю, того не знаю, — вздохнул Павел, — Но турецкий язык учить не стану. Лучше выучу твой. Скажи мне что-нибудь.

— Не скажу, — прошептала она на языке своей матери и побежала в сторону моря.

16

В руках у Павла был газоанализатор. Или что-то еще, но прибор ничем не отличался оттого, который Павел однажды увидел в руках тестя. Мгновение он рассматривал устройство, затем сунул в карман и вскочил на ноги. Хлопья черной гари, которые остались от незнакомца, на глазах светлели, превращаясь в обычную пыль. Павел наклонился, подхватил щепоть пепла, но она тут же растворилась без следа. Преодолевая странное оцепенение, он метнулся к замершим на полу телам и почувствовал, как холод окатывает его с ног до головы. И следователь, и милиционеры были мертвы. Глаза их заливала кровь, ногти посинели, кровяные сгустки висели на ноздрях, на губах, на ушах. Сердце, которое на несколько секунд словно умолкло в ужасе, ожило и забилось в груди гулко и с надрывом.

«Работай, — говорил ему дядя Федор, — Если дурь какая на тебя накатит или беда пришпилит, незадача — работай. Работа — она и успокаивает, и помогает. Я тебе сказки про лягушку в молоке рассказывать не стану, но примерно так все в жизни и происходит. И если даже работа тебя не выручит, так хоть помирать не стыдно будет».