Московские Сторожевые - Лариса Романовская

— Лен, а мы какого числа улетаем?

— Пятого утром. Как раз мне сорок дней пройдет.

— А-а…

— Скучно тебе тут?

Гунька пожал плечами. Привык жестами объясняться, долго будет отвыкать. Сложно с ним разговаривать все-таки. С морским мышом — и то легче.

Я подманила тварюшку себе на ладонь, поскребла его за ухом. Мыш сидел смирно, ждал, что с ним снова работать начнут, Гунька точно так же замер под боком. Тоже мне, испытуемый. Хотя, конечно, что-то общее у них есть.

Взять хоть морских мышей. В природе они не черные, а салатовые, голубоватые, золотистые — под цвет морской волны. Водятся на юге, в прибрежных скалах. Перед началом осенних штормов косяками уплывают далеко от берега, залегают в спячку на самом дне. В колдовской работе применяются как ингредиент, материал для клинических исследований или, изредка, как поисковики. У них нюх отличный и понимание хорошее — приведут куда нужно, со следа не собьются. Но это все-таки цветные.

А черных специально для лабораторий выводили, их в открытый мир опасно выпускать — погибнут. Какая тут аналогия с Гунькой была — я и сама не понимала. Он ведь тоже лабораторный какой-то: и в миру уже жить не сможет, после первой смерти, и у нас… Ну мирским в ведьмовстве первые сто лет сложно, у них же сознание под одну жизнь заточено. Много страшного, много непонятного, основные навыки не наработаны, простенькое колдовство сперва объяснять приходится, а уже потом показывать. Ну и обучение… Семь лет на побегушках, да еще и в молчании — на это мало кто способен. Нас, урожденных, совсем не так к работе готовят. Просто дают первую жизнь на основные навыки: специальность себе выбирать, присмотреться к тому, что у тебя получается, а что не очень, а уже потом… Что ж ему такое Старый тогда сказал, чтобы Гунька в ученики идти согласился?

— А не приживется — и ладно, — непонятно зачем сказал Гунька.

— Это ты про что?

Про жизнь, наверное. После не сильно хорошей смерти такое настроение часто бывает. Я, правда, об этом понаслышке знала: как-то везло всегда, все три раза добровольно из старой жизни уходила.

Гунька не ответил. Вместо этого протянул руку, сгреб с моей ладони морского мышонка и медленно поднялся с шезлонга.

— Гунь, ты куда?

— В библиотеку, — почти удивленно откликнулся ученик. — Ты ж сама сказала, чтобы я шел когда хочу.

— Ириновна, ну ты же понимаешь, что мне не жалко. — Тимофей давил педаль то ли газа, то ли тормоза — с заднего сиденья было не разглядеть. — Но то, что ты говоришь, — это чистая бредятина…

— Как и все научные гипотезы, — отбилась я.

— Согласен. Но чего-то мне не верится…

— Ну, Тима-а…

— Ну вот только ныть мне тут не надо, ладно? Пообещал, что оставлю, значит… Мне, поверь, и самому интересно, как он на мастера замкнут и чего с ним будет, когда Старый в жизнь включаться начнет.

Я тоже представила, хихикнула и смолчала… А Тимофей все больше воодушевлялся и начал неизвестно с какого бока цитировать труды профессора Козловского. Что-то относительно взаимосвязи между мастером и его учеником.

Мне это все сложно понять. Одно было видно: Гуньку сейчас с собой в Москву забирать нельзя. Засохнет он там без Старого, прямо в самолете увядать начнет. Все время у меня перед внутренним взглядом недавняя картинка дрожала, чистая и ясная, как родниковой водой промытая.

Я в тот день, когда мы с Гунькой практической фотографией занимались, уже на рассвете к себе в спальню шла. Смотрю — у Старого в комнате дверь нараспашку. Неужели проснулся раньше срока? Подошла осторожно, чуя что-то неловкое. И почти споткнулась: на пороге Гунька стоял. Я как-то не удивилась: ему же по соседству комнату выделили, перевели-таки из лаборатории в нормальное помещение, вот он и заглянул собственного мастера повидать.

Судя по тому, какая у Гуньки морда была синяя, — он давно тут стоял. В спальне у Старого темнота, в коридоре — тусклый, как будто застиранный, белый свет, Гунька на стыке этого всего топчется, как модель для фотографирования. Уставился в одну точку и улыбается негнущимися губами. А лицо — тоже как фотография. Но такая, необработанная, еще с тоской и грустью. Безнадежность даже не во взгляде чувствуется, а в том, как он спину держит.

Я спокойного утра желать не стала, просто к себе прошмыгнула неслышно. И потом подкинула Тимофею версию о том, что вся эта ерундень с плохо приросшим сердцем — это из-за того, что Старый в спячке. Дескать, у Гуньки организм никого другого слушать не хочет, вот и выкидывает всякие фортели. Как только Гунькин учитель оклемается — так все эти непонятные проблемы и разрешатся. И тогда Старый сам ученика своего обратно привезет. Тимофей обозвал все вышеизложенное бредятиной — значит, версия ему понравилась. Да и лишние руки, опять же, хоть на пару недель.

— Ну а что из этого следует, ты ж сама понимаешь, Ленка. Правда?

— Ну да, — бодро подтвердила я неведомое научное изыскание и уставилась в заледенелое стекло. Ханты-мансийская реальность проступала в нем нечетко — уж больно на хорошей скорости мы мчались. Деревья, сугробы, еще деревья и метель размывались светлыми кляксами и подтеками — словно мы неслись внутри стакана с давно выпитым кефиром.

— Кажется, по этой теме только Мордлевский и писал, но это ж в восемнадцатом веке было, там возраст совершеннолетия еще половым созреванием определяли. А это в корне неправильный подход. Ты как считаешь, Лен? Ле-ен?

— Я не Лена, — хитро вывернулась я. — Я ж просила не называть, а то я не привыкну.

— Ну шут с тобой… Ириновна, кто ты у нас теперь?

— Лиля, — гордо отозвалась я. — Лилия Тимофеевна…

— А почему не Семеновна? — удивился Кот. Знал, подлец, про наше поверье — брать в отчество имя от лучшего мужчины в прошлой жизни.

— А по кочану и по кочерыжке, — неизвестно зачем сорвалась я. — За дорогой лучше смо… Мы скоро приедем? Я, между прочим, в туалет хочу.

На самом-то деле я плакать хотела, но Тимофею про это знать было совсем не надо.

— Да скоро, скоро, — извинился Кот. — Хочешь, у заправки остановлю?

— Не надо, — обиделась я.

— Ну тогда бумажки перепроверь, все ли правильно написала… — Тимка, не глядя, передал мне с переднего сиденья обтерханную картонную папку с желтыми тесемочками, обложкой в зеленые разводы и прямоугольной нашлепкой, на которой давным-давно выцвели чернила.

Мое личное дело. Не все, естественно, а только открытая для доступа часть — с копиями всех анкет от моих трех жизней. Сейчас мне две проверить надо было. Одна бумажка касалась итогов жизни Лики Степановны Субботиной, скончавшейся 28 октября 2008 года. Вторая анкетка, совсем свеженькая, относилась к пока еще никому не известной Лилии Тимофеевне Субботиной, родившейся… Вот дата рождения меня смущала слегка. То, что 28 октября, — это понятно. А вот год… Все-таки двадцать один мне сейчас или двадцать два? Если на дворе 2008-й, то… Это ж в каком году я должна была родиться? Ой, ну пусть двадцать три будет, а то фигура-то так и не подобралась окончательно, а лицо за первые суетные дни слегка просядет. Значит, родившейся 28 октября 1985 года в городе Ханты-Мансийске. Ой как интересно! Если бы Гунечка в почти ребенка не превратился, мы бы с ним одногодками были.