Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Виталий Оппоков

„По иронии истории Манасевич, осужденный при царизме, был освобожден из тюрьмы февральской революционной волной 1917 года.

Как настоящий „революционер“, Манасевич нашел для себя в первый период революции достойное применение, став ревностным сотрудником перенесенного В.Л. Бурцевым в Россию „Общего дела“; но долго пожить на свободе ему не удалось, и, уже волей революции, он был арестован снова; хотя вскоре после Октябрьской революции ему опять удается временно освободиться…“.[102]

А вот еще один „суперагент“ — Бурштейн, которого допрашивал в качестве свидетеля Александров по делу измены большевиков. Беседа между ними состоялась в июле 1917 года. Но Александров к тому времени уже располагал исчерпывающими сведениями, что его собеседник — давний „друг“ департамента полиции, но услугами которого пользовались всегда с оглядкой. Настороженность вызывалась нечистоплотностью „добровольного агента“, продававшего своих и чужих, нечистого на руку. В декабре 1915 года он направил два письма на имя директора департамента полиции Белецкого. В первом изобличал в шпионаже в пользу Германии Парвуса (Гельфанда), а также связанных с ним „большевиков“ — Козловского и Фюрстенберга (Ганецкого). Во втором — говорилось вот о чем:

„В конце ноября 1913 года я имел честь лично передать Вашему Превосходительству записку о деятельности заправил пароходных обществ России, занимающихся перевозкой пассажиров в Америку, во главе которых состояли Мясоедов, Фрейберг, Фальк и К0, ныне казненные.

Кроме записки, переданной Вашему Превосходительству, я в продолжение 1914–1915 годов представил обширного материала документы в подлинниках и фотографиях и.д. генерала при Двинском военном округе на театре военных действий Михаилу Михайловичу Горленко и подполковнику Ивану Петровичу Васильеву…

Мои разоблачения Мясоедова и K° начались в 1911 году и продолжались до их казнений, что я сделал безвозмездно, не жалея ни труда, ни времени…“

Сделал Бурштейн и довольно неосмотрительное обращение к члену военно-морской комиссии Государственной Думы Д.Н. Чихачеву. Причем — за два месяца до письма Белецкому. Двурушничество Бурштейна было воспринято с большим неудовольствием не только его хозяевами, но и контрразведкой. Об этом в материалах, собранных Александровым, свидетельствует примечательный документ:

Начальнику секретно

Копия контрразведывательного отделения

Главн. упр. Генеральн. Штаба

8 октября 1915 г.

№ 147

Петроград

Докладываю Вашему Превосходительству, что автор письма на имя Члена Государственной Думы Чихачева — еврей Зельман Бурштейн является лицом, не заслуживающим никакого доверия.

Целым рядом расследований выяснено, что Бурштейн представляет собой тип темного дельца, не брезгующего никакими занятиями. Неоднократно подвергался взысканиям и ограничениям в административном порядке и в настоящее время не имеет права жительства во многих местах империи.

Едва ли не последнее обстоятельство и заставляет его искать реабилитации через посредство Члена Государственной Думы…

Подписал: подполковник кн<язь> Туркистанов…»

Вообще-то, трудно поверить в то, чтобы такой ушлый человек, как Зельман Бурштейн, не понимал, что не Дума лишила его «права жительства во многих местах империи» и не она восстановит его в этих правах. А только уж чье-то сильное и активное воздействие могло его заставить лишний раз «мелькнуть» в глазах общества и сыска. Ну а целью такого риска могла быть попытка налаживания контактов этой довлеющей над Бурштейном силы (не исключено, что бунда) с думской фракцией кадетов, меньшевиков и других антибольшевистских сил.

Думается, не случайно, что и Александрову был «рекомендован» именно такой свидетель. Не может не вызывать удивления то, что он воспользовался так доверительно показаниями столь сомнительной личности, но это иная сторона дела, о которой еще пойдет речь. Сейчас же передам суть их беседы.

«Я занимаюсь комиссионными делами, и в июне 1915 года я поехал за границу, — рассказывал Бурштейн, — в Англию, Голландию с целью найти лиц, которые согласились бы финансировать возникающее в России пароходное общество под названием „Помор“… Собственником устава этого общества состоял Павел Иванович Лыкошин (Шпалерная, 9), и встретилась необходимость в том, чтобы Лыкошин свиделся с финансистами в Бергене, однако ему не удалось туда поехать, и он вместо себя послал Абрама Максимовича Рабиновича, ныне проживающего в Копенгагене».

Дальше Бурштейн поведал о своей встрече в Бергене с Рабиновичем, передал рассказ последнего о знакомстве в дороге с соотечественником — социал-демократом, бывшим членом Государственной Думы, присяжным поверенным Мечиславом Юльевичем Козловским. Вскоре после этой встречи (Бурштейна с Рабиновичем) Козловский прислал письмо, а затем телеграмму с просьбой приехать в Копенгаген или Христианию (Кристиания; с 1914 года — Осло) для завершения деловых переговоров, начатых при дорожном знакомстве. Компаньоны выехали из Бергена в Копенгаген, где их ожидали Козловский и Фюрстенберг. «…Считаю долгом отметить, — показывал Бурштейн, — что у обоих вид был довольно сильно поношенный, и их вид не позволял мне даже предполагать об их близости к финансовым сферам…»

С вокзала все вместе они отправились в гостиницу, где снимал номер Козловский. От того узнали, что он является юрисконсультом у некоего крупного капиталиста Гельфанда. Позже Бурштейн узнал, что у того имеется и вторая фамилия — Парвус. Ему также стало известно от служанки Гельфанда Марии (ей в свою очередь рассказала подруга Эмма Ольм; вот такие «достоверные» сведения поставлялись охранному отделению, такие же использовал для гласного обвинения большевиков и Александров!), что Гельфанд имеет связь с Берлином. В это же время, по словам Бурштейна, в русских газетах, главным образом в «Речи», появились статьи, «разоблачавшие некоего Парвуса, проживающего в Копенгагене и занимающегося шпионажем, по газетным сведениям, он субсидируется Германией, состоя в непосредственном сношении с Германией, в интересах которой и работает в Германии». В Копенгагене Бурштейн также узнал, что двойная фамилия и у Фюрстенберга — Ганецкий, что он и Козловский тоже шпионы. Об этом он решил сообщить своему знакомому журналисту — Александру Кону. Но, опасаясь отправить письмо обычным порядком, попросил военного атташе при русской миссии в Копенгагене Потоцкого переправить свой «сверхсекретный донос». Потоцкий же поставил якобы условие, чтобы письмо было адресовано официальному лицу. Зная о близости Кона к директору департамента полиции Белецкому, Бурштейн написал на конверте фамилию последнего. Вот такое наивное сокрытие бывалым человеком своей роли агента.

После этого по поручению Лыкошина, который отказался иметь дело с Парвусом, Бурштейн через Голландию отправился в Америку проворачивать их коммерческие дела. В конце июля 1916 года возвратился в Европу, а месяц спустя в Копенгагене встретил Фюрстенберга. Тот сразу на него набросился с угрозами, предупредив, что ему известно о доносе Белецкому под видом частного письма. Бурштейн так описывал эту сцену Александрову: «Когда я встретился с Фюрстенбергом в Копенгагене в последний раз, и он стал мне говорить в угрожающем тоне и передал мне дословно содержание моего письма на имя Кона через Белецкого, то я, зная, что никто, кроме меня, содержания письма не знал, сказал Фюрстенбергу так: „До сего времени я был убежден в том, что вы немецкие шпионы, а, как теперь вижу, вы служите нашим и вашим“.[103]

Вообще-то, на первый взгляд произошел как будто рядовой случай: столкнулись два агента в стремлении подставить один другого под удар. И все же факт этот, если бы Александров дал ему ход, мог бы перекроить все следствие. Ну признай он, что Фюрстенберг „свой человек“, тогда, конечно же, отпадало бы обвинение против него как большевика — немецкого шпиона. Но ведь это изменяло весь ход следствия. Кстати, когда о причастности Фюрстенберга к агентурной деятельности Александров получил подтверждение, да еще от более ответственного лица, он не на шутку переполошился.

Приведу выдержку из протокола допроса „важного“ лица, зафиксированного следствием 23–24 сентября 1917 года:

„Я, нижеподписавшийся начальник контрразведывательной части штаба Верховного Главнокомандующего Генерального штаба полковник Николай Васильевич Терехов, православный, 38 лет… С 1909 года почти непрерывно до сего времени я нес службу по разведке и контрразведке. С 1909 года до начала войны — в должности помощника старшего адъютанта разведывательного отделения штаба Варшавского военного округа, затем с начала войны — на той должности в штабе 2-й армии, где с 1915 года, будучи старшим адъютантом, выполнял особо секретные поручения штаба Верховного Главнокомандующего по разведке и партизанской организации на многих фронтах нашего театра военных действий. Настоящую должность занимаю с июня месяца текущего года… Под именем и фамилией Якова Фюрстенберга мне известен еврей, бывший в самом начале войны в августе—сентябре 1914 года подагентом у моего агента-разведчика Иосифа Герца; он зарекомендовал себя мелким шантажистом, и, ввиду его ненадежности и за негодностью, он был уволен. Впоследствии, вместе с тем же Герцом и другими лицами, он был командирован по разведке одним из штабов за границу, в Копенгаген. В результате этой деятельности было назначено предварительное следствие по подозрению их в шпионстве. Дело о них находится в Военно-судной части штаба Западного фронта. Яков Фюрстенберг всегда имел репутацию темной личности. К сему присовокупляю, что командирование Фюрстенберга в Копенгаген относится к лету 1915 года, именно к началу июня. Фюрстенберг жил в Варшаве…“