Каменный ангел - Маргарет Лоренс

Черный деревянный стол запачкан прогорклым жиром, поверхность, вся в зарубках и инициалах, изрезана не одним ножом. На столе восседает пустая четырехлитровая бутыль, на этикетке написано: «Сладкое ежевичное вино». Рядом бумажная тарелка, из которой когда-то ели рыбу и чипсы, — чей рот, хотела бы я знать, все это поглотил? Где этот человек сейчас? Давно ли это было или только вчера? Раковина в пятнах ржавчины и грязи, краны сняты. На полу — жестяная банка из-под табака «Олд Чам», в ней три окурка. Вот и все. Больше тут ничего нет.

Перила лестницы в прихожей — из мореного дуба, стойка украшена резьбой. Я медленно поднимаюсь. Шаг, еще шаг. Еще и еще. Вот я и наверху — как ни странно, здесь я чувствую себя в большей безопасности, как за баррикадами. Кроме катающихся по полу клубов пыли, в комнатах ничего нет. Впрочем, это не совсем так. В одной спальне стоит металлическая кровать с балдахином, и, что удивительно, на ней до сих пор еще есть матрас. Радуясь, я трогаю его рукой. Мне подготовили комнату. Матрас, правда, подгнил и пахнет плесенью, ведь его давно не просушивали. Но он есть, и он мой. Из окна спальни мне видны темнеющие очертания деревьев, а за ними — море. Подумать только, у меня комната с видом. Воодушевленная, я снова спускаюсь вниз по лестнице и возвращаюсь с пакетом и шляпой.

Как это все-таки радостно и волнующе — переезжать на новое место. Поначалу ты веришь, что не взял с собой из прошлой жизни ничего — прошлого больше нет, оно выжжено щелочью, и ты начинаешь все сначала в полной уверенности, что на этот раз уж точно все получится.

Жилище мистера Оутли — это был не дом, а гигантский каменный сарай, и жил он там совсем один, большей частью в библиотеке; он с чувством рассказывал о своей любви к классикам, но при этом под кожаным переплетом Ксенофонтова «Анабасиса» прятал детективы; он почти никогда не переступал порог гостиных, но при этом требовал, чтобы они были вылизаны до блеска и готовы к приему гостей, которые никогда не приходили. Мне грех жаловаться. Он был добр ко мне. Правда, и я была к нему добра. Исключительно деловые отношения, ни намека на что-либо иное. Он все равно был слишком стар. Я создавала для него уют и порядок, приносила ему горячее молоко в десять часов, слушала бульканье, пока он его выпивал, играла с ним в шахматы и смеялась над его байками. Он ходил в море и рассказывал, как во времена, когда переселенцам из Поднебесной империи запрещалось брать с собой женщин, они привозили в страну азиатских жен за огромные деньги, набивая женщин в трюм, как кильку в консервную банку, а если пограничники чуяли неладное, открывалось потайное дно, и женщины камнем шли на дно. Они заранее знали, на что шли, уверял он меня. Мужья негодовали, теряя сразу и женщин, и деньги за провоз, но что тут поделаешь? В этом месте мистер Оутли всегда пожимал плечами и улыбался, приглашая меня понимающе посмеяться. И я угождала ему, ибо что тут поделаешь? Каждый доллар, что он оставил мне в своем завещании, я отработала сполна, это уж точно.

Садом распоряжались мы с Джоном. Лужайки были больше похожи на зеленые бальные залы, за которыми тщательно и любовно ухаживал старый садовник-японец. В саду росли весьма странные деревья: сливы с листьями цвета красного вина, обезьянье дерево с черно-зелеными ветками-руками, тонкими и по-обезьяньи длинными. Мы занимали всего две комнаты в дальнем конце верхнего этажа в каменном доме, однако и то, что у меня вообще была своя комната, казалось мне чудом. Я очень посредственно готовила, но это не имело значения — мистер Оутли был язвенником.

Весь заработок первых месяцев я потратила на одежду: синий, как цветы дельфиниума, костюм, шляпу, перчатки, туфли и многое другое. Я выкинула широкие брюки, которые мне пришлось подшить для Джона после Марвина. Джон пошел в школу и учился, как я считала, весьма неплохо, если сделать скидку на то, что ему пришлось сменить школу, а это для ребенка всегда непросто. Одна проблема существовала: он не мог приводить друзей домой. Зато он мне про них рассказывал. Я была слегка удивлена, насколько быстро он со всеми подружился, но этот парень мог очаровать даже птиц на ветках, если б захотел. Мне не терпелось познакомиться с товарищами Джона, хотя, наслушавшись его рассказов, я нисколько не сомневалась, что они хорошие ребята. Мне даже казалось, что мы с ними уже знакомы: я знала, как их зовут, как они вы глядят и из каких они семей. Дэвид Коннор — светловолосый парень, меньше Джона ростом, но отличный футболист, отец — доктор. Джеймс Рейли — худощавый, с чувством юмора, отец занимается похоронным бизнесом, я даже видела в городе их вывеску — «Похоронное бюро Рейли и Блайт», крупные золотые и ярко-синие буквы.

Однажды, когда уже минуло время ужина, а Джона все не было, я решилась позвонить. Я даже порадовалась, что представился случай познакомиться, и весь разговор продумала, как диалог в пьесе.

— Я мама Джона, — скажу я. — Очень рада, что наши мальчики подружились.

— Я тоже, — скажет она. — Ваш сын много рассказывал о вас. Вы же с прерий приехали, правильно? Моя кузина живет в Виннипеге, вы с ней, случайно, не знакомы? Знаете что, заходите к нам как-нибудь на чашечку чая…

Я позвонила.

— Да, это миссис Коннор, — услышала я молодой голос. — Да, жена доктора Коннора. Как вы сказали? Джон Шипли? А почему он должен быть здесь?

Совсем запутавшись, я объяснила почему. Голос издал испуганный смешок, затем снова зазвучал сурово:

— Вы сошли с ума. У нас нет сына по имени Дэвид.

Я ничего не сказала Джону. Это было выше моих сил. Он продолжал плести свою паутину, а я так и не смогла выдавить из себя хоть слово. Напротив, я пыталась показать, что верю ему.

— Не все выходят во взрослую жизнь с деньгами. Многие вытянули себя наверх сами за собственные уши, как твой дед по линии Карри. И ты сможешь. Я уверена. У тебя все получится, вот посмотришь. Тебе досталась его хватка. Когда-нибудь у нас будет дом получше этого.

Иногда подобные разговоры увлекали его, и он начинал строить планы вместе со мной, приукрашивая и развивая мои мысли, расписывая наше будущее. Порою же он слушал меня, не произнося ни слова, из непоседы превращаясь на миг в тихого и спокойного ребенка, словно мои рассказы убаюкивали его, как когда-то колыбельные песни.

Мы тогда были вполне довольны тем, что имели. Жизнь была размеренной, и протекала она в приличном доме, заполненном хорошей мебелью из массива красного и розового дерева и темно-синими китайскими коврами — подарками мистеру Оутли от благодарных переселенцев, чьих жен ему таки удалось провезти. На столе в зале, как сейчас помню, стояла чудесная фарфоровая чаша для пунша с красными мандаринами на бирюзовом фоне, а вазы и чаши, выполненные в технике клуазонне, на подставках из тикового дерева были в том доме обычным делом. Мистер Оутли никогда меня не расспрашивал, равно как и я его, так что жили мы в мире и согласии, соблюдая приличествующую дистанцию. Он знал, что я из хорошей семьи. Я считала своим долгом предоставить ему некоторые сведения о своей семье — кем был мой отец и все такое прочее. Про мужа я сказала, что он умер. Больше никоим образом Брэма я не упоминала. Я считала, что мне повезло с работой, и была уверена, что и мистер Оутли ценил меня, ибо я была расторопна, справлялась с делами в два счета, а все торговцы в округе знали, что меня не проведешь.

В старших классах Джон обзавелся друзьями. На этот раз настоящими. Я была в этом уверена, так как видела их своими глазами. Они подъезжали за ним на старой дешевой машине, сигналили из-за ворот, и Джон пулей вылетал из дома. Внутрь они никогда не заходили. На мой взгляд, они безвкусно одевались, и, похоже, выпивали. Когда я говорила об этом Джону, он лишь улыбался, обнимал меня за плечи и рассказывал, что они отличные ребята и мне не о чем беспокоиться. Он обрел какую-то легкомысленную уверенность в себе, во многом благодаря тому, что вытянулся и похорошел, превратившись в красивого парня с выразительными чертами лица и прямыми черными волосами.

Он никогда не знакомил меня со своими девушками. Прошло немало времени, прежде чем я узнала почему. Однажды летним вечером мне послышалось, что в сад залез вор. Я спустилась и тихонько вышла на большую веранду, не зажигая свет. Эти двое были в кустах. Я не собиралась подслушивать, но, заслышав их, не смогла сдвинуться с места.

— Пригласил бы тебя, — говорил Джон, — да, боюсь, дядя скандал устроит. Он у нас девушек не жалует.

— Было бы здорово посмотреть дом, — тоненький, но страстный голосок. — Выглядит он шикарно. Представляю себе, какая внутри красотища. Твой дядя точно разозлится?

— Точно. Он у нас, можно сказать, затворник.

— А мама твоя? Она тоже будет против?

— Она в жизни не посмеет его ослушаться, — небрежно бросил он. — Так уж у нас заведено. Скандалить не принято.