Барбаросса - Михаил Попов

Харудж выслушивал жалобы сидя в седле, похлестывая плеткой по белому голенищу сапога.

Звучали истории одна другой слезоточивее, богатство и сила повсюду показывали свою жестокую власть над бедностью и слабостью. Рыдала, ползая в пыли, несчастная вдова, ей не на что было похоронить сына, забитого до смерти по обвинению в краже, которой не было.

Рвал рубаху на груди гребец с рыбачьей шхуны, хозяин отказывался ему платить за все весенние месяцы и еще требовал деньги за якобы съеденную гребцом пищу.

Торговцы хором обвиняли в поборах базарного старшину, нищие кричали об издевательствах городских стражников, их поддерживали странствующие дервиши и водоносы.

Харудж молча внимал.

Фикрет и Абдалла следили за тем, чтобы просители не приближались к господину слишком близко.

Прочие пираты, тоже верхом, тихо позевывали, поведение местных стражников ни в коем случае не казалось им предосудительным. Оказавшись на их месте, они вели бы себя точно так же. Если не хуже. Более того, они уже мысленно примеряли к себе эту роль, не для того же они, рискуя жизнью, освобождали от испанских собак этот город, чтобы до конца дней ютиться в пропахшей кислым войлоком касбе[32] и питаться чечевичной похлебкой, как будто они до сих пор находятся в плавании. Только авторитет хозяина удерживал этих людей от более сурового отношения к освобожденным. Харудж внимал.

Вот наконец история, которая ему нужна.

Бородатый, солидный торговец жаловался на базарного кади[33] за то, что в споре со стражником, просто-напросто отобравшим у купца мешок с ливийскими финиками, он встал на сторону стражника, пойдя против совести и заповедей пророка.

– Кади Ульмулла?

– Он, о освободитель Харудж, он!

– Приведите вдову!

Она никуда и не уходила.

– Кади Ульмулла лишил тебя возможности похоронить сына так, как велят наши обычаи?

– Он, о освободитель Харудж, он!

Харудж повернулся к двоюродному брату Фикрета:

– Приведите сюда кади Ульмуллу.

Толпа, уже начавшая немного уставать от однообразия жалоб, оживилась.

Вслед за Абдаллой и его людьми несколько десятков добровольных помощников кинулось на поиски ненавистного судьи. В минуту был обшарен весь базар, и лавки, и склады, и подвалы для курения гашиша.

Судьи не было нигде.

– Заприте ворота, обыщите город!

Все команды Харуджа выполнялись охотно и мгновенно. Судья был одним из самых ненавидимых, и по заслугам, людей в Алжире. Единственное, что спасало его от мести возмущенных горожан, это отдаленное родство с самим шейхом Салимом.

Вскоре стали прибывать из разных концов города тяжело дышащие люди с сообщением, что Ульмуллы нет. Ни дома, ни в порту, ни где бы то ни было.

Харудж выглядел совершенно спокойным. Да и был таким на самом деле. Потому что знал, что кади найдут, и даже знал где. Он поймал его еще вчера и заточил на парадной галере шейха. На той самой, что привезла с острова Пеньон небезызвестного генерала Тобареса в день перед переворотом.

Сейчас Абдалла его разыщет там и притащит на веревке за своей лошадью. Харудж не боялся, что судья проболтается, ибо тот был схвачен во время реальной попытки к бегству. Толстяк раньше других почувствовал, к чему идет дело в его любимом городе Алжире, и решил ему изменить посредством бегства в другой город. Например, Оран.

Все случилось именно так, как рассчитывал краснобородый Харудж. Кстати, в этот день он своим внешним обликом вполне соответствовал этому наименованию. Длинная пышная ярко-рыжая борода лежала на кристально белой груди во время шумного представления перед базарной мечетью.

Раздался крепнущий многоголосый вопль на улице, ведущей от порта к воротам алжирского базара:

– Ведут!

– Тащат!

– Волокут!

– Слава Аллаху!!!

Веревка была прикручена к луке седла Абдаллы. Рослый лысый толстяк в разорванных пыльных одеждах тяжело бежал вслед за неторопливо перебирающим копытами конем. Взгляд толстяка был безумен, он ничего не видел вокруг себя. Сопровождающая шествие толпа черни визгливо, отвратительно веселилась. На жирного старика сыпались пинки, плевки и проклятия. Вся выпитая им за последние годы из народа кровь взыграла в жилах этого самого народа, и он радовался зрелищу мести.

Харудж велел Абдалле ехать медленно, чтобы праздник для черни растянулся как можно дольше. Когда еще у них будет случай так повеселиться! Пусть запомнят как следует этот день торжества справедливости. По воле их нового благодетеля.

Вот его подтащили.

Вот его бросили на колени.

Продолжают плевать на него и проклинать!

– Кто еще может свидетельствовать против этого человека, выходите и говорите!

Судье припомнили все. Все до последнего медяка, отобранного пять лет назад. Все до последнего пучка зелени, которым он не пренебрег позавчера утром.

Прегрешения его были ужасны и, главное, слишком многочисленны.

– Что ты можешь сказать в свою защиту?

Старик повернул опухшее от слез лицо в сторону Харуджа, открыл рот, в котором торчали осколки выбитых зубов, но из его горла вырвалось лишь длинное, нечеловеческое:

– А-а-а-а-а!!!

Вид судимого судьи был столь сладостен для исстрадавшегося бедняцкого сердца, что в нем в этот момент не шевельнулось ничего похожего на жалость.

– Он не просит нас о пощаде, он сам понимает, что его грехи ужасны, ему пора предстать перед Аллахом и ответить за них. Наш долг помочь ему в этом.

Из многообразно гудящей толпы вылетело короткое:

– На кол его!

– На кол!

– На кол!

Харудж кивнул, как бы уступая воле народа. Пусть виновником пыток будет именно он, народ. Харудж принес справедливость, а толпа решила пролить кровь.

Участие людей Краснобородого не понадобилось, торговцы и носильщики все устроили сами. Приволокли откуда-то длинный сухой столб, старательно заострили конец и привели в вертикальное положение. Одновременно рылась подходящая яма.

Фикрет наклонился к уху хозяина:

– Надо им сказать, чтобы опустили столб. Его поднимают уже с насаженным человеком.

Харудж покачал головой, рыжая борода скрыла усмешку:

– Нет, пусть все сделают сами.

Помогать все же пришлось. Палаческое искусство тоже, как это ни подло звучит, искусство. Четыре суданца под руководством Абдаллы проделали все быстро и страшно. Поставили толстяка на четвереньки, с первого же замаха загнали корявое острие в заднее отверстие, прикрутили орущий кусок мяса ремнями к прибитой перекладине и начали медленно поднимать, уткнув столб в дно ямы. Когда Харудж выезжал из ворот базара, он сказал Фикрету:

– Пусть в городе все говорят о том, что нашли кади Ульмуллу на корабле шейха.